Белла Ахмадулина - Поэзия народов Кавказа в переводах Беллы Ахмадулиной

Солнце гуляет по-над берегами Иори,
Зной непомерный свершился, а день в половине.
Лютое солнце спалило поля — не его ли
Станем учить, как лелеять цветы полевые?
Все-таки, все-таки только природе, доверюсь:
Книга горы, где любая глава — виноградник,
Рукопись солнца: сложенная гением ересь,
Вникнуть бы в смысл этих надписей невероятных!
Чу! Виноградарей песня зовет не меня ли
Зрением слез созерцать этот край изобилья?
Если умру и забудусь — небес и Манави [78]
Встреча и в том забытье да не будет забыта!
Если б строку совершенной лозе уподобить!
Я — только голос, чтоб хору всё пелось и пелось,
Я — только глаз, чтобы взгляд был всевидяще-добрым,
Видя и ведая зелень, и вольность, и прелесть.
Не шелохнувшись, мгновение длится, как время.
Разве помыслишь о зле, о вражде и о вздоре?
Я не случайно избрал для любви и доверья
Бег, и стремленье, и легкую поступь Иори.
Солнце — мое! И на радостях мне захотелось
Солнце, как шапку, забросить в небесную чащу.
Тот, только тот, кто в уста целовал ркацители [79],
Видел светило, вмещенное в винную чашу!

    — Лоза, о лоза, узнаю твой ускоренный пульс,
      Твое и мое одинаковы сердцебиенья.
      Ты — прежде, ты — мастер, я — твой подражатель.
                                                                            И пусть! —
      Тебе посвящу ученичество стихотворенья.

Слава, Манави, тому, кто затеял однажды
Вечность любви, и сады, и судьбу, и угодья.
Крепость в руинах, и та изнывает от жажды
Верить в бессмертье цветения и плодородья.
Мертв от рожденья, то верит в скончание света,
Свет будет длиться — без перерыва и риска.
Ты виноградник, поведай, как было всё это:
Лоз исчисление — триста, и триста, и триста.
Воздух прозрачен, как будто отсутствует вовсе,
Помысел сердца в нём явственно опубликован.
Домики эти всегда помышляют о госте,
Пялясь в пространство высокими лбами балконов.
Сразу, врасплох, со спины — на ликующий полдень
Обрушился град, нещадная грянула ярость.
Пал виноградник и смертного мига не понял,
Черное облако, смерти слепая всеядность.
Только минута прошла: непогода с погодой
Насмерть схватились непоправимо и быстро.
Солнце опомнилось. Полдень очнулся спокойный.
Нет ни того, кто убит, ни того, кто убийца.
Мертвой лежит драгоценная малость и радость,
Веточка, чудо, казненное детство побега,
И улетучилась, и не сбылась виноградность…
Вёдро. Глаза прозревают от влаги от века.

        — Лоза, о лоза, узнаю твой ускоренный пульс:
          Бессонница крови, ямб [80] — пауза и ударенье.
          Во мне — твоя кровь. Золотой виноградиной уст,
          Тебя восхваляя, свершается стихотворенье.

Было — но есть, ибо память не знает разлуки
С временем прошлым, и знать не научится вскоре.
Ношею горя обремененные руки.
Памятник битве неравной. Безмолвие скорби.
Брат виноградарь, когда бы глупей иль умнее
Был, я б забыл о былом, но не рано ль, не рано ль?
В наших зрачках те события окаменели,
Сердце прострелено градом, о брат виноградарь.
Если нахмурюсь и молвлю: — Я помню. Ты помнишь?
Мне собеседник ответит: — Ты помнишь? Я помню.
Жизнь — это средство смертельно рвануться на помощь
Жизни чужой: человеку, и саду, и полдню.
Что из того, что навряд ли и трёх очевидцев
Бой пощадил, чтобы длилась суровая тризна,
Может быть, трое осталось из тех арагвинцев [81],
Много и мало их было, а было их триста.
Женщины реяли, черные крылья надевши,
В высях печали, которую ум не постигнет.
Встань, виноградник, предайся труду и надежде!
Ты — непреклонен, вовек ты не будешь пустынен.
Ты, как и я, завсегдатай горы зеленейшей.
Я, как и ты, уроженец и крестник Манави.
Сводит с ума — так родим, и громоздок, и нежен
Поскрип колес до отверстого входа в марани!

           — Лоза, о лоза, узнаю твой ускоренный пульс,
              Благоговею пред страстью твоею к даренью.
              Ты мою кровь понукаешь спешить, тороплюсь:
              Благодаренье окажется стихотвореньем.

Хочет лоза говорить, повисая бессильно,
Изнемогая, вздыхая всё тише и реже.
Чтобы потом сожаление нас не бесило,
Пусть говорит! Как добры ее чудные речи!
— Может быть, дух испущу — и тогда не отчаюсь.
Я одолею меня испытующий ужас.
Непрерываемость жизни, любви неслучайность,
Длительность времени — мне отведенная участь.
Вечно стремлюсь, как Иори и как Алазани [82],
Как продвиженье светил в глубине мирозданья,
Тысячелетья меня провожают глазами,
Вечно стремлюсь исцелить и утешить страданья,
Помню грузин, что о Грузии так трепетали:
О, лишь возьми мою жизнь, и дыханье, и трепет.
Жизнь не умеет забыться для сна и печали,
И виноградник живет, когда бедствие терпит.
 Дудочки осени празднество нам возвестили.
Слушайте, воины и земледельцы, мужчины!
Той же рукою, которой меня вы взрастили,
Ввысь поднимите с великою влагой кувшины.
 Жажда — была и, как горе, сплыла, миновала,
Быть не быть — не колеблясь и не канителя.
Тот, кто  на солнце смотрел сквозь стакан ркацители,
Может сказать: меня солнце в уста целовало!

        — Лоза, о лоза, узнаю твой ускоренный пульс,
          Тот пульс, что во мне, это только твое повторенье,
           Пока он так громок, насыщен тобой и не пуст,
           Прошу: о, прими подношение стихотворенья!