С. Пророкова - Левитан
Угроза встала перед ним реальная, страшная. Были времена, когда художник переставал различать цвет, тональные соотношения красок.
Надвигалась трагедия. Избранный путь, будущее — все зашаталось. Николай не был человеком стойким. И грозящее бедствие окончательно сломило его волю.
КАРТИНЫ НА СЦЕНУ
Савва Мамонтов создавал частную оперу и хотел, чтобы в оформлении спектакля отказались от былой рутины, чтобы вместе с русской музыкой на сцену пришли живые, талантливо исполненные декорации.
В театр пригласили и Левитана. Для него это была новая область — ни навыков, ни привычных приемов.
Первой ставили «Русалку» Даргомыжского. Ею 9 января 1885 года открылся сезон частной оперы.
Пейзажные декорации писал Левитан. Он же по эскизу В. Васнецова исполнил сцену подводного царства.
Как вспоминает Н. В. Поленова, жена художника, декораторы «бросили принятый дотоле способ вырезных деревьев с подробно выписанными листьями, а просто писали талантливые картины».
Когда открылся занавес, в зрительном зале раздались аплодисменты. Они адресовались к авторам оформления. Для оперного театра — это первый случай.
Работа над декорациями принесла Левитану большую пользу. Он постепенно отрешался от своей ученической любви к деталям, тренируя глаз и кисть на более обобщенном изображении сюжетов. Писать декорации надо было широко, размашисто, следя за тем общим впечатлением, какое они производили бы на большом расстоянии.
И кисть становилась более смелой, уверенной, свободной.
Писали обычно группами весело. Время летело незаметно. Мастерскую устроили в доме на 1-й Мещанской улице.
Это было большое, нелепо раскрашенное помещение. В центре — русская печь. На ней отдыхали, грелись, завтракали. С нее, как с вышки, смотрели на растянутые по полу декорации.
Художник В. Симов вспоминал об этой дружной работе:
«Вечер. Уже десять часов. Исаак Ильич Левитан, Николай Павлович Чехов и я — счастливые обитатели этой печи. Константин Коровин тоже писал здесь, но у него с Левитаном было художественное соревнование, поэтому он работал отдельно. Ноги гудят от усталости. Надо передохнуть, чтобы с новой энергией писать всю ночь, так как назавтра генеральная репетиция.
Маляр Москвичев, успевший хлебнуть лишнее, тоже покоится в холстах, у подножия этой печи.
Тишина… Вот хлопнула входная дверь с ее скрипучим припевом. Кто бы мог зайти в такой поздний час?.. Знакомые шаги, знакомое приветствие, хорошо знакомая фигура с милым, улыбающимся лицом.
Сразу повысилось настроение, мы рады дорогому гостю. Вошедший раздевается, мы глядим сверху на стройный силуэт в скромной серой пиджачной паре и дружелюбно приглашаем:
— Лезьте, лезьте, Антон Павлович, к нам на печь! Здесь тепло, уютно, да чай с колбасой еще вдобавок».
Чехов по стремянке поднимался наверх, глядел на декорации, высказывал свои замечания «не живописца-профессионала, а просто художника по натуре».
Потом начинались веселые рассказы, выдумки, сочиненные на ходу, талантливо переданные, доводившие слушателей до хрипоты от смеха, «а Левитан (наиболее экспансивный) катался на животе и дрыгал ногами».
Художники снова принимались за работу, а писатель, посмотрев, как они трудятся, уходил.
Константин Коровин впоследствии стал известным декоратором, и сделанные им постановки поныне остаются шедеврами театрального искусства. Левитана же театр не увлек и не отклонил от избранного пути.
За большую работу Левитан впервые получил довольно много денег и уехал в дальнее путешествие в Крым, куда давно влекло его щедрое солнце.
СОЛНЦЕ ЮГА
В Москве по утрам еще напоминали о зиме легкие заморозки и на улицах держался снежок.
В Ялте поразила синева — она заливала море и небо, и порой было трудно найти грань между ними.
«Как хорошо здесь! — писал Левитан в конце марта Чехову. — Представьте себе теперь яркую зелень, голубое небо, да еще какое небо! Вчера вечером я взобрался на скалу и с вершины взглянул на море, и знаете ли что, — я заплакал, и заплакал навзрыд; вот где вечная красота и вот где человек чувствует свое полнейшее ничтожество! Да что значат слова, — это надо самому видеть, чтоб понять!»
Левитан поселился в той части города, которая теперь зовется старой Ялтой. Улички, карабкающиеся вверх, заборы, сложенные из серого камня с прозеленью мха, узкие скользкие лесенки, ведущие к маленьким каменным домам, красные черепичные крыши.
Над всем — чистый голубой небосвод.
В доме земской учительницы Зибер, державшей частную библиотеку, Левитан снял комнату. Тут было тихо, с высоты расстилалась морская даль и виднелись горы во всей их занятной изменчивости.
Левитан был бодр и очень много трудился: «если так будет работаться, то я привезу целую выставку».
Он писал розовое облако расцветших плодовых деревьев и вершину Ай-Петри, словно обрезанную пеленой тумана. На его этюдах — освещенные солнцем камни в пене морских волн и парусный ботик в штиль.
Он забирался в горы и там с интересом разглядывал стволы крымских деревьев — витиеватые, скрученные. Художнику нравилось разбираться в их сплетении, тут можно было постичь секрет пластики.
Здесь, в этом изобилии красок, слащавых видиков, вечнозеленых деревьев и торчащих в небо кипарисов, Левитан увидел суровую красоту Крыма, его могучие морские дали, величественные горные кряжи. Не роскошные виллы перенес он на холсты, а маленькие сакли у подножия горы, убогую нищету бедных жилищ.
Однажды, взобравшись высоко в горы, Левитан заметил там северные сосны. Это напоминание о скромных красках родных мест растрогало его, и он написал этюд. Очень традиционный, дань своей ранней манере. В соснах этих — тоска художника по русской природе.
Левитан уехал в Алупку за новыми мотивами и впечатлениями. Писал друзьям, что очень обленился, но этюды все прибывали, и их яркая, сочная гамма говорила о том, что поездка на юг оказалась для художника плодотворной, она высветлила его палитру и научила изображать солнце.
Приятель Левитана по Училищу — архитектор Ф. О. Шехтель — делился с Чеховым своими опасениями:
«Левитан разразился двумя письмами — Вам и мне… Его письмо сплошной восторг и увлечение Крымом, в конце концов он сознается, что я был прав, что он оттолкнется от Севера.
Вообще не думаю, чтобы эта поездка принесла ему какую-либо пользу, скорее, наоборот; очевидно, что он увлечется яркостью и блеском красок, и они возьмут верх над скромными, но зато задушевными тонами нашего Севера. Пропащий человек!»
Такой безнадежный вывод не имел никаких оснований. Левитан не изменил северу. Он приписал свой ответ Шехтелю в письме к Чехову: «И пусть не беспокоится, — я север люблю теперь больше, чем когда-либо, я только теперь понял его».
