Вилен Визильтер - Телевидение. Закадровые нескладушки
Вскоре после этого и мне самому пришлось столкнуться с таким виртуозным парикмахером. По этому поводу мне вспоминается один эпизод из воспоминаний Константина Паустовского. Случился этот эпизод в начале 20-х годов прошлого столетия в одесской газете «Маяк», где Паустовский тогда работал. Кто-то из начинающих авторов прислал в газету рассказ о лошади. Рассказ оказался настолько беспомощным, что его решили выбросить в корзину для редакционного мусора. Но тут кто-то вспомнил об Исааке Бабеле. Он был известен как страстный поклонник лошадей. Он не просто любил, а знал эту тему, мог подолгу рассказывать о разных породах, их особенностях и повадках. Словом, решили этот беспомощный экзерсис графомана сбросить Бабелю. И рассказ отправили ему. Через несколько дней он принес этот опус в редакцию, и все обалдели. Рассказ засверкал всеми красками жизни, как искусно ограненный бриллиант. Все стали допытываться у Бабеля, что он сделал, что он такого сотворил. На что Бабель скромно ответил: «Да ничего особенного я не сделал. Я просто расставил знаки препинания».
Я вспомнил об этом литературном курьезе, когда отправил один свой материал в «Вечерку», «Вечернюю Москву». Материал этот попал к одному их старому, заслуженному литсотруднику и после его обработки был опубликован на страницах газеты. Я материал свой не узнал. Вроде все слова и фразы на месте, а материал серый, как и вся страница. Я пришел к этому сотруднику и спрашиваю: «Что вы сделали с материалом?» – «Да ничего особенного, – отвечает «мэтр», – я просто расставил знаки препинания». Я был поражен его парикмахерским искусством.
Сейчас, правда, не знаю, как в газете или на радио, но на телевидении литературные парикмахеры сами не стригут. Даже если тебе повезет и не последует стандартный ответ: «Не наш формат», тебе спустят такой перечень замечаний, что после их выполнения из фильма уходят все краски, словно из полнокровного живого организма всю кровь высосали, и он становится анемичным и худосочным, одним из множества в этом серо-желтом строю. На заре перестройки, когда мы еще гордились своей профессией, я написал провидческие, для себя во всяком случае, стихи.
Одурев от спячки,
От коровьих взглядов,
Рыжая чудачка
Вдруг ушла из стада.
Без друзей и крова
В зарослях осоки
Рыжая корова
Бродит одиноко.
Что-то здесь на воле
Нет порядка, что ли!
Острая осока
Разрослась кругом.
Молнии и громы,
Камни, буреломы.
Мордобой и склока —
Сумасшедший дом!
А где-то там корыто
За стеной глухою
Доверху набито
Гнилью и трухою.
За стеной глухою —
Баловни удачи…
Ест она осоку,
Ест и горько плачет.
До чего ж на воле
Нет порядка, что ли!
Острая осока
Разрослась кругом.
Молнии и громы,
Камни, буреломы,
Мордобой и склока —
Сумасшедший дом!
Вымя как колода,
Сбиты в кровь копыта.
До чего ж свобода
Груба и сердита!
За мечтой вдогонку
Ковылять не надо.
Лучше-ка, буренка,
Возвращайся в стадо!
Но еще не факт, что стадо примет блудную корову.
Банановая история
Мне долго не могли найти руководителя моей дипломной работы. Уж больно тема была не по профилю кафедры телевидения. И уже с отчаяния, а может быть, с наглости я обратился к Михаилу Ильичу Ромму, и он согласился. Возможно, его заинтересовала тема «Фотография как выразительное средство экранного языка». Но это так, между прочим. Просто всплыла в памяти одна история, рассказанная им незадолго до смерти. Однажды я застал его дома в крайне ироничном, даже желчном состоянии духа. С ним это редко случалось, во всяком случае, при мне. Он был очень добрым и мудрым человеком. Когда я вспоминаю Ромма, мне почему-то всегда приходят на память стихи Павла Когана.
Я понимаю все, и я не спорю.
Высокий век идет высоким трактом.
Я говорю: «Да здравствует история!»
И головою падаю под трактор.
Вот и в тот день он находился в состоянии какого-то отчаянного равновесия. «Не обращай внимания, – сказал Ромм, – просто меня все-таки лишили бананов». – «Каких бананов, Михаил Ильич?!» – уже с неподдельной тревогой спрашиваю я. И тут он мне рассказал любопытную историю:
– Не так давно на пленуме Союза кинематографистов я начал свое выступление с сообщения о прочитанной заметке в одной газете. В ней сообщалось о том, что в Лондонском зоопарке умер шимпанзе. Я бы не стал утруждать высокое собрание столь заурядной информацией, если бы не одна особенность этой смерти. Дело в том, что шимпанзе умер от инфаркта, что с этими животными никогда не случалось за всю историю их существования. А довели этого бедного примата до инфаркта ученые-исследователи. Когда для всех обезьян наступала ночь, в его вольере горел свет. А днем, наоборот, его клетку занавешивали от дневного света. Когда у всех была тишина, у него гремела музыка. Когда всем обезьянам давали бананы, его обделяли этим лакомством. В результате у него развилась стенокардия, и в конечном итоге он умер от инфаркта. Я это говорю к тому, что мы, советские режиссеры, все-таки сильнее обезьян, наших гипотетических предков. Зал долго хохотал, аплодировал. В результате меня лишили бананов. Там, – и он выразительно показал указательным пальцем в потолок, – принято решение отказать в финансировании моего следующего фильма. – И это было после оглушительного всемирного успеха его последнего фильма «Обыкновенный фашизм».
Театральный разъезд
В конце 60-х годов прошлого столетия в литературно-драматической редакции Центрального телевидения стала выходить в эфир рубрика «Энциклопедия смеха». В поисках заработка я забежал и к ним. Заведующая сценарным отделом Елена Владимировна Гальперина, как потом оказалось, чтобы отвязаться от назойливого автора, подкинула мне «Театральный разъезд» Николая Васильевича Гоголя. Я был третьим или четвертым претендентом на руку и сердце этой пьесы. Все мои предшественники сломали на ней зубы и вышли из игры. Но я был молод, азартен, честолюбив до наглости и голоден. Этакий молодой, одинокий, голодный и агрессивный волк. Вырвал добычу и – в берлогу. Но не тут-то было. Не по зубам оказалась добыча. Как я над ней ни бился, ничего не получалось. Гоголь смеялся надо мной. Друзья меня утешали тем, что я по молодости и глупости взялся за невыполнимую задачу. «Не случайно за полтора столетия существования этой пьесы она ни разу не была поставлена на подмостках театра. Потому что это – мировоззренческая, теоретическая работа, просто написана в драматургической форме, вот и все». А я все упорствовал. Месяц прошел, второй – ничего не получается. Театральный разъезд стал мне сниться в кошмарных снах, и я уже стал подумывать о том, чтобы признать свое поражение. Все, я дошел до ручки. И тут в очередном ночном кошмаре мне явился сам автор пьесы. «Ну что, кол-ле-га? – саркастически улыбнулся Гоголь. – Кишка тонка? Это тебе не «Гром победы раздавайся». Ты хоть внимательно читал мою пьесу?» – «Чего?! – взревел я, брызгая слюной. – Да я ее наизусть уже выучил, от корки до корки!» – «Так уж и наизусть, – усмехнулся Гоголь. – А что там написано после названия?» Я ему стал шпарить целые куски с самого начала. «Э нет, – прервал он меня. – Я же говорил: невнимательно читаете вы мою пьесу. А там написано «Театральный разъезд…». А внизу помельче: «…после представления новой комедии». Понимаешь? Кто судит автора? Автора судят его герои. Вот в чем весь юмор». Я проснулся. Было три часа ночи. Сел за стол, раскрыл пьесу и отчетливо и явственно увидел и Хлестакова, и Городничего, и даже Чичикова с Ноздревым. И все стало на свои места. Я придвинул к себе поближе свой чугунный «Ундервуд», который я купил за 50 рублей по случаю в общежитии, и к 13 часам сценарий был готов. А в 15.00 я уже с торжествующим видом победителя входил в кабинет Елены Владимировны Гальпериной.
