Александр Чижевский - Я молнию у неба взял...
Необычайная энергия его была всем известна. Он руководил Институтом биофизики Наркомздрава РСФСР, состоял профессором в ряде высших учебных заведений и был академиком с 1917 года. Он был автором многочисленных экспериментальных исследований и ряда фундаментальных трудов, получивших одобрение мировых авторитетов.
Со стороны Петра Петровича в течение ряда лет я встречал поддержку моих исследований и внимательное отношение. Он всегда с исключительной тщательностью прочитывал мои экспериментальные работы, иногда делал исправления или требовал более глубокой проработки того или иного вопроса. «Это, — говорил он, — надо повторить еще раз!» Я никогда не встречал в нем безразличного отношения, даже тогда, когда он был чрезмерно занят. Он приглашал меня с собой в лабораторию, и я мог многократно убедиться в исключительной строгости как в постановке опыта, так и в выводах из него. Сколько часов я провел в лабораторной комнате, наблюдая, как Петр Петрович с сотрудниками работает над изучением того или иного вопроса! В течение некоторого времени я также сверхштатно работал в Институте биофизики на Миуссах, но это уже было в 1922 году. Здесь я познакомился с Н. К. Щедро, Т. К. Молодых, С. И. Вавиловым, Б. В. Ильиным, В. В. Шулейкиным и другими научными сотрудниками. Несколько раз я бывал в комнате–музее П. Н. Лебедева и любовался его изысканными приборами для изучения давления света и неоконченными приборами по изучению магнетизма. Объяснения давала родная сестра Петра Николаевича Лебедева — Александра Николаевна Лебедева. Трогательно, бережно, с любовью охранялись эти реликвии замечательного русского физика под эгидой Петра Петровича.
Дня через два после нашего визита к П. П. Лазареву я был принят Алексеем Максимовичем Горьким, который в то время жил в доме по Машкову переулку. А. М. Горький знал меня еще с осени 1918 года, когда я несколько месяцев жил на углу Ленивки и набережной в семье Куракиных, где находился музей картин и редчайших часов и где бывал Алексей Максимович. По–видимому, я был принят А. М. Горьким благодаря телефонному звонку Лазарева и воспоминаниям о картинах Куракиных, о чем ему Петр Петрович также напомнил.
Пройдя по коридору, сплошь заставленному картинами без багета, я вошел в столовую, где меня встретил Алексей Максимович, предложил мне сесть и пододвинул коробку английских сигарет. «Курите», — сказал Горький и взял протянутые мною письма. Прочтя письмо шведского ученого, имя которого было хорошо известно Алексею Максимовичу, он сказал:
— Ну, что ж, дело хорошее. Раз Аррениус зовет вас к себе — надо ехать: у него есть чему поучиться, да и ваши работы его интересуют. Расскажите, в чем они заключаются.
Я вкратце рассказал Алексею Максимовичу о своих исследованиях, о действии на животных ионов воздуха и то, что можно ждать в результате этих работ. Ионы воздуха как фактор предупредительный, лечебный, даже как фактор жизни.
— Возможно, — закончил я свой рассказ, — что без некоторого количества ионов воздуха высокоогранизованная жизнь невозможна, как она невозможна без кислорода. Изучение этого вопроса — дело будущего.
— Интересно, очень интересно то, о чем вы говорите, — сказал А. М. Горький. — Если вы окажетесь правы, можно будет говорить о следующей, более высокой степени познания механизмов жизни… Я напишу письмо на имя Михаила Николаевича Покровского. Вы его, конечно, знаете? А письмо Аррениуса покажу Луначарскому и Владимиру Ильичу.
Горький сел и написал письмо М. Н. Покровскому. Передавая его мне, он сказал:
— Прошу вас зайти ко мне в это же время дня через три. Я думаю, что наши хлопоты увенчаются успехом.
Когда я через три дня пришел к Алексею Максимовичу, он встретил меня улыбкой.
— Кажется, все уладилось. Я говорил о вас с Лениным и Луначарским. Они считают, что просьбу Аррениуса следует уважить — вы должны поехать в Стокгольм на два–три года. Вот вам визитная карточка Анатолия Васильевича с его подписью. Это пропуск в Кремль. Созвонитесь с ним по телефону.
Горький, улыбаясь, пожал мне руку и проводил до дверей.
— Из Стокгольма напишите мне, — сказал он, — как вы там устроитесь, да и как идут ваши научные занятия. Пишите обязательно. До свидания.
Анатолий Васильевич Луначарский в то время жил в Кремле в одном доме с Бонч — Бруевичем. Он приглашал меня бывать у него. С одной стороны его визитной карточки значилось: «Анатолий Васильевич Луначарский», с другой: «прошу пропускать ко мне тов. А. Л. Чижевского». У А. В. Луначарского я бывал нередко и каждый раз пользовался этим своеобразным «пропуском».
Все лето этого года было весьма хлопотным. Мои молодые ноги носили меня от Анатолия Васильевича Луначарского к Георгию Васильевичу Чичерину — наркому иностранных дел, от Чичерина к Луначарскому.
Проект поездки был готов. Как раз в Бергене намечался Международный конгресс по геофизике, и молодая Советская Россия получила приглашение представить на этом конгрессе своих ученых. В Берген должны были ехать профессор А. А. Эйхенвальд и профессор П. И. Броунов, а на меня была возложена обязанность ученого секретаря советской делегации. Это было нетрудно осуществить. Лекции Александра Александровича Эйхенвальда по физике я слушал в течение трех лет (1915―1918), а иногда принимал деятельное участие в подготовке приборов к демонстрации, а потому А. А. Эйхенвальд меня хорошо знал. Анатолий Васильевич написал письмо Александру Александровичу, и тот сразу же и охотно согласился.
Но однажды в пятом часу утра у дома Ушаковых, что на Большой Пироговской, у которых я тогда жил, остановился мотоцикл с коляской, и через четверть часа я мчался в Народный комиссариат по иностранным делам. Хотя уже светало, в кабинете Г. В. Чичерина горели свечи и сам он сидел в одной рубашке с расстегнутым воротом, склонившись над бумагами.
— Здравствуйте, молодой человек, — сказал он. — Поездка вашей делегации пока отменяется.
Произошло это по независящим от нас причинам, ровно за двое суток до нашего выезда.
Выслушать Георгия Васильевича было, конечно, проще, чем перенести отказ. К путешествию в Стокгольм все было готово — и слова и дела. Я уже представлял себе лабораторию в Нобелевском или Каролинском институте с многочисленными животными, с камерами и электрическими установками для получения ионов воздуха.
Я представлял себе лыжи и коньки — я любил зимний спорт, которым у нас в те годы мало кто занимался.
Так закончилось беспокойное лето 1920 года. Я не поехал за границу — и, может быть, к лучшему. Судьба человека темна. Судьба слепа. Попав к Аррениусу, я мог бы увлечься каким–либо другим научным вопросом или этот другой вопрос мог быть мне поручен Аррениусом, а отказаться от него тоже было бы неудобно, и дело всей моей жизни — проблема воздуха — и до сих пор не была бы решена. Кто знает? Ведь могло бы быть и так…
