Котэ Махарадзе - Репортаж без микрофона
Постоянно разнообразя сцены и монологи, Качалов в Тбилиси сыграл почти всего Ричарда. Ну а сыграть этот образ в театральной постановке, как мы узнали позже, так и осталось его несбыточной мечтой. Увы, даже у великих не все мечты сбываются. Вроде им все подвластно, все доступно, но актерская мечта — вещь коварная. Она не всегда зависит от желаний и устремлений самого артиста. Тут и репертуарный план — годовой и перспективный, планы, а иногда и капризы режиссеров отсутствие достойного партнера и всякое другое
Впоследствии я узнал, что «Ричард III» неоднократно вносился в перспективный план Художественного театра, но дальше дело не пошло. Шекспировский репертуар артиста ограничился «Гамлетом» и «Юлием Цезарем»…
Но вернемся к тбилисской зиме сорок второго, зиме тревоги нашей (ведь шла война) и зиме свалившегося с неба счастья: мы стали свидетелями незабываемого, неповторимого.
Особо хочется выделить в чтении Качалова лирику. Он чаше читал Блока и Есенина. А мы с моими школьными друзьями с самых юных лет были влюблены в Маяковского. Зачитывались, декламировали, рисовали, устраивали вечера, посвященные великому поэту. Мы гордились, что грузинская земля взрастила могучего русского поэта, что он прекрасно владел грузинским языком и до конца своих дней дружил с грузинскими деятелями искусства и литературы. Нравился нам и Есенин. Общеизвестно, как незаметно, исподволь умеет очаровать, а затем и овладеть твоим существом Сергей Есенин. Так было и с нами. И все же отдельные строки Маяковского казались нам сильнее. На жизнерадостных юных грузин неотразимо действовал звонкий оптимизм Владимира Маяковского. Прозрачная грусть Есенина, его страна «березового ситца» тогда казалась нам далекой, чужой. Нам не хотелось грустить. Поэтому великолепные есенинские строки, скажем:
Я теперь скупее стал в желаньях,
Жизнь моя? иль ты приснилась мне?..
или же:
Увяданья золотом охваченный,
Я не буду больше молодым…
для нас меркли перед мощью стиха Маяковского:
У меня в душе ни одного седого волоса,
и старческой нежности нет в ней!
Мир огромив мощью голоса,
иду — красивый,
двадцатидвухлетний!
Все это довлело над нами и, должно быть, мешало полному восприятию гения Есенина. А «Двенадцать» Блока мы тогда просто не понимали.
Качалов открыл для нас и Блока, и Есенина. Поэму «Двенадцать» Василий Иванович прочел на сцене оперного театра. Прочел и раскрыл мир поэта с такой силой, экспрессией, с такой эмоциональностью, что создалось впечатление: мы присутствуем при глубоком «бурении», перед нами вскрываются все новые и новые пласты удивительных богатств и таинств языка, слова. Если не ошибаюсь, сам Блок отметил, что в чтении Качалова он увидел новые, необычные краски своей поэмы, услышал неожиданные подтексты.
Ни одно выступление Василия Ивановича не обходилось без чтения Есенина. Читал Качалов, казалось бы, много, но нас — тех, кто не пропускал его вечеров, не покидала мысль: чего-то не достает, что-то не прочитано. Может, он умышленно обходит это «что-то»? Большинство знало о личной дружбе великого артиста с великим поэтом, и многие, наверно, предполагали, что Качалову, вероятно, неловко читать личное, почти интимное… Не помню точно, когда, на каком из вечеров произошло все это, но и сейчас стоит перед глазами Василий Иванович, признательно, но гордо склонивший голову в необычном поклоне. Он уже закончил чтение намеченного по программе репертуара, но зритель не отпускал артиста. Много раз вызывали его на сцену, и, откланявшись, он снова покидал ее. А как держался маэстро во время поклона! Это была настоящая школа для всех. Это какой-то волшебный дар — ничего не делая, просто стоять, чуть наклонив голову, и выражать благодарность и одновременно абсолютную готовность служить зрителю, сохраняя при этом гордость и величавость.
Время уже близилось к полуночи, но никто не собирался покидать зал. Не пугало зрителей и то, что после двенадцати часов добраться до дому будет просто невозможно: никакого городского транспорта, светомаскировка, в общем, комендантский час… Безрадостная перспектива встречи с военным патрулем и бессонной ночи в райотделе милиции. Но кто тогда об этом думал!.. Много раз выходил утомленный Качалов на поклон, а затем покидал сцену, недвусмысленно, но корректно давая почувствовать, что читать больше не будет, не в силах.
Какой прекрасный миг театрального таинства: выложившийся до конца артист закончил вечер, а ненасытный зритель все требует прочитать еще и еще. Кто-то должен дрогнуть, уступить. Либо вежливый актер — настойчивости публики, либо благодарный зритель — предельной усталости мастера. В тот вечер компромисс был исключен. Шла упорная «битва» между сценой и залом. Конечно, все это очень приятно любому артисту, но есть же предел возможностей!..
Уступил Качалов. Уступил — и тем самым выиграл. Нет, это вовсе не алогизм. Судите сами: Василий Иванович вышел на авансцену, прямо к рампе. Улыбнулся. Поднял правую руку (зал замер в ожидании) и почти шепотом, необычайно доверительно проговорил: «Сергей Есенин, «Собаке Качалова»»… В любом другом случае вспыхнули бы аплодисменты. Ведь и без того любимое и известное всем стихотворение пользовалось большим успехом, а туг сам Качалов читает стихи своего друга-поэта, посвященные его — Качалова — собаке… Артист присел на стул, расстегнул по-домашнему пиджак, зажал руки в коленях и начал. Нет, не нам читал в тот день Василий Иванович стихи Есенина. Он был у себя дома, перед ним сидел любимый Джим. Дрожащими обертонами, на самых «низах» звучал обвораживающий, обволакивающий голос Качалова, и тихо лилась чарующая музыка есенинского слова… Вот так сумел гениальный чтец пригласить и поместить огромный заполненный зал Тбилисского оперного театра в свою крошечную уютную московскую квартиру в глубине двора Художественного театра…
Говорят, в музыке главное — гон. Ведь ноты «Лунной сонаты» Бетховена и «Времен года» Чайковского — одни и те же для всех исполнителей. Они написаны и через тысячу лет будут читаться и том же порядке, ритме, в том же размере. Но вот это «си», а затем «до» или «соль» каждый играет по-своему, в различном тоне. В этом и заключается мастерство и дарование исполнителя. И еще одно. Любой виртуоз не каждый раз играет одинаково. Сегодня эта нота звучит не гак, как вчера, и бог весть как будет звучать завтра. Тональность определяет сиюминутное вдохновение. В этом — магия искусства, его неповторимость.
Так вот, в тот день Качалов попал в нужную и неповторимую тональность. Все было потрясающе. Жесты артиста и осанка, тембр голоса и паузы, слова и подтекст.
