Екатерина Цимбаева - Агата Кристи
— Но вы никогда не говорили нам, — наперебой пытались сказать мы, — вы никогда не говорили нам, что нельзя ходить по карнизу».
Наверное, и впрямь не говорили? Но как еще могла девочка выразить свой бессознательный протест против мира, отнявшего у нее Няню? к счастью, ждать избавления от одиночества ей оставалось недолго.
Разочаровавшись как в английской, так и во французской гувернантках, миссис Миллер вдруг пригласила к дочери милую, простую, курносую помощницу портнихи, у которой они с Мэдж шили платья. Мари Сиже происходила из бедной и многодетной семьи, а значит, не могла не обладать умением обращаться с малышами, на ее лице читались спокойствие и добродушие, а главное, она ни слова не понимала по-английски, и не было надежды, что она освоит язык: Агата будет вынуждена выучить французский. Так и случилось — через какую-то неделю девочка начала весело болтать с Мари по-французски. Но ее не вынудили. Мари стала не няней, а настоящей подружкой, товарищем во всех играх, которым предавалась с той же детской непосредственностью, с нею стало радостно гулять и обмениваться замечаниями обо всем на свете. С ее точки зрения, она получала фантастически высокое жалованье (которое целиком откладывала на приданое, ничего не тратя) просто ни за что, ибо заботиться об одной милой девочке вместо оравы младших сестер и служить у настоящей леди вместо грубой портнихи казалось каникулами души.
Агата снова сделалась кроткой и вежливой. Не слишком ли вежливой? умение постоять за себя, постоять за слабого вопреки внушаемой деликатности — тоже небесполезно. Однажды она напросилась с отцом и сестрой на верховую прогулку в горы под водительством местного услужливого и любезного гида. Тот отлучился в сторону и вернулся с великолепной бабочкой.
«„Для маленькой мадемуазель!“ — воскликнул он. Вытащив из лацкана булавку, он проткнул бабочку и прикрепил ее к моей шляпе! О, ужас этого мгновения! Сознание, что несчастная бабочка отчаянно машет крылышками, пытаясь избавиться от булавки. Агония, которая выражается в этих взмахах. Конечно же я ничего не могла сказать. Во мне боролись противоречивые чувства. Ведь со стороны гида это было проявлением любезности. Он принес мне бабочку. Он преподнес ее мне как особый дар. Разве я могла оскорбить его чувства, сказав, что такой дар мне не нравится? И вместе с тем как же мне хотелось избавиться от него! А бабочка тем временем трепетала, умирая, я слышала, как бьются о мою шляпу ее крылья. В таких обстоятельствах у ребенка есть только один выход. Я заплакала.
— В чем дело? — спросил папа. — У тебя болит что-нибудь?
Но я не могла ответить. Конечно же не могла. Гид стоял рядом, не сводя с меня внимательного и озабоченного взгляда. Тогда папа сказал довольно сердито:
— Она еще слишком мала. Нечего было брать ее с собой.
Я зарыдала с удвоенной силой».
И только один человек ее понял.
«— В чем дело, Агата? — спросила мама.
Я не ответила. Я только безмолвно смотрела на нее, и слезы продолжали катиться у меня из глаз.
Мама задумчиво разглядывала меня несколько минут, а потом спросила:
— Кто посадил ей на шляпу эту бабочку?
Мэдж ответила, что это сделал гид.
— Понятно, — сказала мама. — Тебе это не понравилось, правда? — обратилась она ко мне. — Она была живая, и ты думала, что ей больно?
О, восхитительное чувство облегчения, сладостное облегчение от того, что кто-то понял твои чувства и сказал тебе об этом, так что ты теперь свободен от кабалы долгого молчания! Я бросилась к маме в объятия, обхватила ее за шею и закричала:
— Да, да, да! Она билась. Она билась. А он был такой милый и хотел сделать приятное. И я не могла сказать».
Многие годы спустя, размышляя над этим эпизодом в «Неоконченном портрете», художник Дж. Л. сочтет, что будущий муж Селии в такой ситуации еще бы оборвал бабочке крылья. Агата была добра, но ее доброта оставалась пассивной. А ее деликатность и неумение сказать «нет» сохранились на всю жизнь. Она понимала их неправильность, и если не сама, то уж ее мисс Марпл коршуном налетала на мальчишек, мучающих кошек, и пугала их до паники.
9Проведя лето в Гаскони, Миллеры побывали проездом в Париже, где их настолько заели комары, что спать пришлось под москитными сетками, и где они впервые увидели диковинное фырчащее чудище — автомобиль. Оттуда перебрались на Нормандские острова — это уже была почти Англия, еще более холодная и ветреная поздней осенью и зимой, нежели родные края (странный маршрут! лето на юге, зима на островах — казалось бы, разумнее поступить наоборот). Единственным развлечением Агаты с Мари стали спектакли по разным сказкам, которые давались почти каждый вечер перед аудиторией из мамы и папы. Отец нередко ими искренне наслаждался, мать мужественно терпела, Мари превосходила самое себя, щеголяя в мужских ролях с открытыми ногами, — Агата впервые познавала притягательную силу театрального искусства.
Но вот, наконец, и возвращение в Эшфилд. Дом. В нем все осталось по-прежнему, никто не покусился на лошадку и обруч, все деревья стояли в целости и сохранности. И вдобавок рядом теперь была Мари.
Сестра официально «вышла в свет», но на лондонский сезон денег так и не нашлось, пришлось «выходить» в Нью-Йорке, и на время Агата потеряла из виду и ее, и маму. Те вернулись довольно скоро, сочтя разумным во славе американского дебюта посещать лондонские приемы и балы по подписке. Все эти события мира «взрослых» не касались Агаты, но, наверное, ей случалось испытывать ревность, видя, как на несколько лет внимание мамы сосредоточилось исключительно на Мэдж? Об этой ревности очень глухо упоминается в детективных романах, чуть более явно в романах Мэри Уэстмакотт, но ни намеком в «Автобиографии». Никого не удивило, что вскоре Мэдж не знала отбоя от предложений руки и сердца. Вволю поразвлекшись и поразобравшись в жизни, она остановила выбор на сыне маминой старинной приятельницы Джеймсе Уотсе, солидном, состоятельном и достойнейшем молодом человеке, внешне очень сдержанном, в душе робком, в общении скучном. Мама была счастлива породниться с подругой, папа не очень-то желал расставаться со старшей дочерью, но согласие на помолвку, конечно, дал. Агате жених сестры нравился, так как относился к девочке серьезно (потом она убила его под видом мужа Розмари в «Сверкающем цианиде»).
Посреди таких важных событий младшая девочка была почти лишена даже обычных детских удовольствий. Ее Мари, накопив приданое, покинула Англию после трех лет службы — и связь с нею прервалась, даже в переписке. Новую няню уже не взяли, подружек-сверстниц найти было негде. «Полагаю, мама была настроена против детских праздников, уверенная, что во время них дети перегреваются, перевозбуждаются и переедают и в результате по возвращении домой тотчас заболевают. Наверное, она была права. Наблюдая пышные детские праздники, на которых мне довелось побывать, я раз и навсегда пришла к заключению, что, по крайней мере, треть детей скучает». К счастью, «девочки из Школы» всегда оставались с Агатой, давая спасительный душевный комфорт.
