Иван Жиркевич - Записки Ивана Степановича Жиркевича. 1789–1848
Я приехал в Белосток, где была еще главная квартира, в последних числах мая, явился к князю Голицыну и к графу Кутайсову[114] – начальнику артиллерии. Последний тотчас же предложил мне занять должность его адъютанта, и я благодарил его за это предложение. Кутайсов поехал к Голицыну просить его разрешения на этот предмет, а тот отвечал:
– Я вам не советую этого делать! Этот офицер прислан в армию от Аракчеева с какой-то особенной рекомендацией, а может быть, имеет поручение присматривать за нами, – я слышал, что он будет вести переписку с графом.
И точно. Граф, отпуская меня от себя, вслух при некоторых присутствовавших сказал мне:
– Я буду писать к Голицыну о тебе, а ты не забывай сам писать ко мне, – я с удовольствием буду получать твои письма!
Когда передавали мне слова князя Голицына, Кутайсов напомнил это обстоятельство, – я решился вовсе не пользоваться дозволением графа, дабы не прослыть шпионом, да и граф, вероятно, позабыл сам об этом, ибо после никогда уже не вспоминал об этом.
Я был назначен в 10-ю артиллерийскую бригаду в батарейную роту, которой командовал майор Данненберг.[115] Мы двинулись с места и перешли границу в июне. Начальник 10-й дивизии генерал-лейтенант Левиз[116] и шеф Фанагорийского гренадерского полка генерал-майор Инзов[117] приласкали и приглашали меня всегда с приветливостью. Все наши действия ограничились одними передвижениями и наконец стоянкой в Галиции. Наша рота расположилась в Ярославле, между Краковым и Лембергом. Лично я проводил время довольно приятно, находясь часто в кругу генералов, где много слыхал политических разговоров; между прочим, приведу несколько фактов.
Вся кавалерия у нас состояла из девяти дивизий, которой командовал князь Аркадий Александрович Суворов.[118] Он был обожаем офицерами и солдатами, сколько в память незабвенного отца своего, столько по личным своим качествам. Дивизия его одна, которая встречалась с неприятелем, т. е. австрийцами, но друг по другу никогда не стреляли, а всегда оканчивалось переговорами: «Если вы не уступите нам позицию, которую вы занимаете, – объявлял им князь, – и не отойдете далее, мы начнем действовать»; и австрийцы за этим снимали свой лагерь, а наши занимали место, где прежде стояла австрийская армия. В некоторых местах польские офицеры из войска, находившегося под командой князя Понятовского,[119] делали набор рекрутов из поляков. Суворов, проходя города, где делался набор, распускал конскриптов, утверждая, что они, как подданные австрийского императора, не могут искренно служить против него. Но зато поляки принимали другие меры: они подкупали лучших солдат наших и уговаривали их к побегам, – и это было так часто, что в той роте, где я служил, дезертировали из Ярославля более 10 человек лучших рядовых и даже два с георгиевскими крестами, чего прежде никогда не случалось.
При Левизе был адъютантом драгунский капитан Прендель.[120] Физиономия совершенно еврейская, и о нем носились слухи, что он точно из евреев и бывает употребляем от нас как шпион во французской армии. Не знаю, до какой степени было это справедливо, но в течение двух месяцев, которые мы провели в Ярославле, он исчезал раза три из круга нашего, и когда возвращался, то мы имели самые свежие и вернейшие сведения о положении дел как в главной нашей квартире, так равно и у французов. Даже утверждали, что с воли главнокомандующего он будто представлял подобную же роль во французской армии при маршале Нее,[121] передавая ему то, что было приказано насчет наших войск.
Здесь же я познакомился с майором Ховеном,[122] впоследствии сделавшимся моим непосредственным начальником и желавшим мне причинить большие неприятности и даже несчастье. Он был назначен командиром конной роты при 10-й дивизии; прибыв в Ярославль для принятия роты, приласкал меня и почти всякий день проводили мы вместе. Он отличался особенной деятельностью, как строевой, так и хозяйственной, и завел примерное щегольство в роте. Офицеры его крепко любили и уважали, ибо вне службы он со всеми был необыкновенно приветлив и обходителен, к тому же большой хлебосол. Но я тотчас приметил, что все это было в нем ненатуральное, но натянутое и с расчетом, ибо пред нашим ротным командиром Данненбергом, как пред старшим себя, он вытягивался в струнку и даже унижался излишними вниманиями, а за глаза беспрестанно смеялся на его счет и критиковала все его поступки. Здесь же я был произведен на вакансию поручика.
Часть III***1810–1812
Аракчеев уволен от звания военного министра. – Барклай де Толли. – Ермолов. – Безрассудная отвага офицеров. – Сухозанет. – Объявление о войне с французами. – Дело под Видзами. – Рахманов и граф Ожаровский. – Движение Депрерадовича к Смоленску. – Спасение тещи и невесты.
В мае 1810 года возвратился я в Петербург. Припоминаю забавный анекдот с одним из моих товарищей, поручиком Базилевичем. Высокого роста, широкоплечий, красивый собой, но довольно ограниченный, он имел привычку, возвращаясь с каких-либо маневров, шутливо рассказывать всем о своих проделках; подобным образом при обратном переходе со Смоленского поля в казармы на Исаакиевском мосту он подъехал ко мне и спросил:
– Видел ли ты, как сегодня государь, проезжая мимо меня, обласкал меня, поклонился, – и ни слова не сказал тебе!
Едва он успел кончить эти слова, сзади подъезжает верхом командовавший бригадой полковник Эйлер и самым жестким голосом говорит Базилевичу:
– Александр Иванович! Государь император приказал вас арестовать на 24 часа и посадить на арсенальную гауптвахту за то, что вы очень рано открыли пальбу из ваших орудий, когда еще не построились колонны к атаке!
Это нас всех так рассмешило, что у нас обратилось в пословицу, когда кого-либо посадят под арест, говорить: «Его обласкали, как Базилевича…»
В августе или сентябре того же 1810 г. граф Аракчеев передал звание военного министра Барклаю де Толли[123] и был причислен состоять при особе государя. По этому случаю он давал так называемый прощальный обед корпусу офицеров гвардейской артиллерии, единственный, сколько запомню, во все время моего служения с ним; ибо с этого времени он уже решительно не вмешивался ни в какое служебное отношение по бригаде. После обеда, перейдя в другие комнаты, мы с жадным любопытством читали в особой книжке собранные собственноручные записки к Аракчееву государей Павла и Александра, и, как кажется, книжка эта с умыслом была оставлена на столе в гостиной. Множество записок из этого числа были сокрыты под бумагой с приложением по углам печати Аракчеева, другие же лежали сверху, на виду. Теперь не припомню содержания многих из них, кроме писанной карандашом государем Павлом Петровичем, следующего содержания: «Барон! Кто такой дурак, который маршировал сегодня в вахтпараде, в замке такого-то взвода?..»
