Любовь Воронцова - Софья Ковалевская
Тетя Маня спросила, как быть теперь с сыном, и Василий Васильевич раздельно, по слогам произнес:
— Его надо лето поучить толково. Не по-бабьи, как вы его учили дома до сих пор, а вверить попечениям нашего учителя. Иосиф Игнатьевич обладает отличным педагогическим опытом.
Мишель воспротивился. Он сдался не скоро, лишь снизойдя к горючим слезам матери, да и то с условием: если он осенью не выдержит экзамен, мать отпустит его в Мюнхен учиться живописи.
Как ни старался Иосиф Игнатьевич, Мишель не желал ничего понимать. Особенно плохо проходили уроки математики. Заносчивый ученик приводил учителя в негодование своими явными издевками.
Бедный Малевич хотел было совсем отказаться от него, но тетя Маня так трогательно умоляла, так нежно смотрела своими темно-голубыми глазами, что старый холостяк не устоял и решил сделать последнюю попытку.
— Ему нужен товарищ для занятий, — сказал он тете Мане. — Мишель самолюбив, в товарищи мы дадим ему Соню. Она учится отлично, математику любит. Посмотрим, как поведет себя ваш сын.
С восторгом согласилась Соня учиться вместе с кузеном. Ей льстила столь почетная миссия, она изо всех сил старалась быть на высоте.
Узнав о новом походе на него, Мишель изумился и изменил тактику. Теперь он пренебрежительно говорил Малевичу, объяснявшему урок: «Кто же не понимает таких пустяков?» — и давал почувствовать кузине свое несомненное превосходство. Все же легкость, с какой она усваивала уроки, придала девочке некоторый вес. Усилив суровость в обращении с Соней, чтобы она не зазналась, Мишель тянулся к ней — такой кроткой, почтительной, не умевшей скрыть своего преклонения. Соня стала товарищем Мишеля, выслушивала все его фантазии, разделяла его веру в то, что он непременно совершит что-то великое в жизни, хотя он еще и не решил, что именно. Мишель был убежден, что его судьба будет прекрасной. «Возведи его дьявол на высокую гору и покажи ему самые завидные человеческие судьбы, предложив выбрать любую, — писала Софья Васильевна в своих воспоминаниях, — Мишель отказался бы из боязни прогадать». Его не удовлетворяла ни одна профессия.
— Цель моя не в этом, — важно объяснял он молоденькой кузине, шагая под высокими соснами бора. — Приобрести влияние на людей, стать нужным моему веку, подчинить себе массы и вывести человечество на новую дорогу — только так стоит жить. Жить как Лео у Шпильгагена. Ты, конечно, читала «Один в поле не воин»?
Потрясенная Соня молчала. Ей, скромной, застенчивой девочке, никогда не думалось об этом. И Шпильгагена она не читала. Если о чем она и мечтала сейчас, то лишь о мученическом венце. Во время предпраздничной уборки она нашла у няни старую книжку «Жития 40 мучеников и 30 мучениц», начала ее читать и так увлеклась, что пожалела даже, почему не родилась во времена первых христиан. С тех пор Соня была постоянно занята мыслью: «Как в этой жизни подражать святым мученикам? Как пострадать за людей?»
СЕСТРА
Случилось, что именно в это время на Соню обратила внимание Анюта, которой она всегда немножко завидовала.
В судьбе старшей сестры ничего завидного не было. Когда Крюковские переехали в деревню, Анюта выходила из детского возраста, общества же для нее не было: молодежь примкнула к польскому восстанию. Родители занимались своими делами; пустяки, которыми заполняли дни сверстницы, ее не интересовали. Ничего достойного глубоких чувств вокруг не находилось. Оставались книги с их вымышленными страстями. В пятнадцать лет Анюта перечитала в деревенской библиотеке все романы о рыцарях. Книги горячили воображение и укрепляли убеждение, что ее жизнь должна сложиться иначе, чем у других, что сама она, Анюта, отличается от знакомых ей девушек.
Одетая в белое платье, спустив две толстые длинные косы, как средневековая героиня, Анюта сидела за пяльцами и вышивала бисером герб короля Матвея Корвина, хотя младшая ее сестра не верила в сомнительную легенду о происхождении их рода Корвин-Круковских и неизменно подписывалась С. Крюковская.
Анюта с надеждой смотрела на почтовую дорогу и, как в сказке о Синей Бороде, ждала, не идет ли там кто-нибудь? Но перед ней бежала, неведомо куда, пылящая дорога да зеленели травы. Вместо рыцаря к отцу приезжали исправник, акцизные чиновники и евреи-маклеры…
«Рыцарский период» кончился ничем. Анюта перенесла свое внимание на окружавших людей. В воображении она сочувственно переживала их горе и радости. Видела ли Анюта чье-то семейное счастье — в мечтах своих она рисовала более полные его картины; слышала ли о чужом горе — оно тоже представало ей более горьким, как бы распадалось на множество новых бед, из которых каждая пускала корни в ее сердце, делалась ее личным горем. Эта способность, развиваясь, становилась источником и больших радостей и жестоких страданий, словно девушка сама все испытывала с удесятеренной силой.
Спустя какое-то время попался в руки Анюты роман Бульвера-Литтона «Гаральд» — о битве последнего короля англосаксов с нормандским герцогом Вильгельмом Завоевателем при Гастингсе.
Умирая после долгого пребывания в монастыре, героиня романа, невеста погибшего короля Гаральда Эдит — Лебединая шея, замаливавшая его грехи, просит у бога знамения, что он простил жениха, что Эдит встретится с Гаральдом в раю. Знамения не было, и Эдит проклинает бога за несправедливость…
Роман совершил перелом в жизни Анюты. Она впервые задумалась: есть ли загробная жизнь? «Как теперь помню, — вспоминала Софья Васильевна, — был чудесный летний вечер; солнце уже стало садиться; жара спала, и в воздухе все было удивительно стройно и хорошо. В открытые окна врывался запах роз. и скошенного сена. С фермы доносились мычание коров, блеяние овец, голоса рабочих — все разнообразные звуки деревенского летнего вечера, но такие измененные, смягченные расстоянием, что их стройная совокупность только усиливала ощущение тишины и покоя.
У меня на душе было как-то особенно светло и радостно. Я умудрилась вырваться на минутку из-под бдительного надзора гувернантки и стрелой пустилась наверх, на башню, посмотреть, что-то делает там сестра. И что же я увидела?
Сестра лежит на диване с распущенными волосами, вся залитая лучами заходящего солнца, и рыдает навзрыд, рыдает так, что, кажется, грудь у нее надорвется.
Я испугалась ужасно и подбежала к ней.
— Анюточка, что с тобой?
Но она не отвечала, а только замахала рукой, чтобы я ушла и оставила ее в покое. Я, разумеется, только пуще стала приставать к ней. Она долго не отвечала, но, наконец, приподнялась и слабым, как мне показалось, совсем разбитым голосом проговорила:
— Ты все равно не поймешь. Я плачу не о себе, а о всех нас. Ты еще дитя, ты можешь не думать о серьезном; и я была такою, но эта чудесная, эта жестокая книга, — она указала на роман Бульвера, — заставила меня глубже взглянуть в тайну жизни. Тогда я поняла, как призрачно все, к чему мы стремимся. Самое яркое счастье, самая пылкая любовь — все кончается смертью. И что ждет нас потом, да и ждет ли что-нибудь, мы не знаем и никогда-никогда не узнаем. О, это ужасно! Ужасно!
