Юрий Герман - Подполковник медицинской службы
Часы-ходики щелкали на стене, ветер свистел над заливом, пришел почтовый бот и еще две какие-то коробки, и двери захлопали раз за разом. Наступило утро. Доктор Левин поднялся и в чужом черном полушубке пошел домой - в госпиталь. Краснофлотцы несли за ним его спасате-льный костюм, чемодан с хронометром и другими инструментами, саквояж, в котором булькал так и не выпитый коньяк. Уже возле госпиталя он услышал это бульканье, достал фляжку, отвинтил стаканчик и поднес старшине.
- Вам первому, товарищ подполковник, - в свисте ветра сказал старшина, но на всякий случай обтер губы.
Александр Маркович выпил вторым - после старшины - и потом налил каждому по очереди.
- За ваше! - сказал квадратный краснофлотец Ряблов.
- Чтобы не по последней! - сказал маленький Иванченков.
- От простуды и от всякой такой заразы! - провозгласил басом из самого живота краснофлотец, которого Левин все время называл Петровых, но который на самом деле был Симочкин, хоть и откликался на Петровых.
Тут, под стеной госпиталя, они и расстались до завтра, до двух часов пополудни, когда должен был прибыть начсан полковник Шеремет.
7
В вестибюле, еще розовый от ветра, стоял замполит Дорош и грел руки у радиатора. Молески-новая летная куртка на нем была расстегнута, порою он прижимался животом к теплым трубам и кряхтел от удовольствия. Левин спросил у него, что он тут делает так рано. Дорош ответил, что он прогуливался и замерз, а теперь греется. Вместе пошли в ординаторскую и потребовали у ночной санитарки по стакану чаю. Садясь, Дорош болезненно сморщился, лицо его внезапно побледнело.
- Ох, вы мне надоели, - сказал Левин, - я на это просто не могу смотреть. Давайте наконец займемся вашей культей. Не такое уж большое дело ее оформить по-настоящему...
Дорош потерял ногу еще в финскую, культя была неудачно сформирована, и временами он тяжело страдал, но в госпиталь не ложился - все откладывал.
- Вот после победы, - сказал он и сейчас, - отвоюем, тогда поработаем над собой. Согласны?
- Ваше дело, - ответил Левин, - только ваше, никто не имеет права вмешиваться.
Оба попили чаю молча, наслаждаясь теплом и тишиною.
- Ну, что костюм? - спросил Дорош. - Я дважды на пирс ходил, да вас все не было...
Вот, оказывается, как он прогуливался!
Левин поднял очки на лоб и молча посмотрел на замполита. Тот улыбался прищурившись, покуривал трубочку, в груди у него сипело, там тоже были какие-то непорядки с финской войны.
- Следующий раз я буду испытывать, - сказал он, - интересно, выдержит ли ваша машина безногого летчика. Как вы думаете, Александр Маркович?
- Вы же штурман.
- А штурман - не летчик? Впрочем, сейчас я не то и не другое. Только снится иногда, что лечу. Так это, говорят, всем детям снится, которые растут. Вам снилось, что вы летаете?
Левин слабо улыбнулся и сказал с грустью:
- Всем людям в детстве снились хорошие сны, а мне нет. Мне всегда снилось, что меня бьют: или колотят шпандырем, или учитель латыни сечет по пальцам, или мальчики "жмут масло". А потом, позже, в Германии, в Йене мне снилось, что меня выгоняют - недоучкой. Это были невеселые сны, товарищ Дорош. Дома пять братьев и две сестры - и одна надежда на то, что я кончу курс, стану врачом и помогу остальным выйти в люди...
- Помогли?
- По мере возможностей. Один скончался в тюрьме в тринадцатом году, двое, как я, врачи, самый младший - в противотанковой артиллерии, писем нет...
И Александр Маркович задумался, покачивая головой.
- Ну, ладно, - сказал Дорош, - спать вам пора, товарищ подполковник. А про то, как выкручивали уши, - лучше не думать. У меня тоже есть кое-что вспомнить в этом смысле, да я предпочитаю не вспоминать. Кстати о неприятностях: кончились ваши дрязги с Барканом?
Левин вздохнул и не ответил.
- Не хотите говорить? - спросил Дорош, вглядываясь в подполковника. Вы вот помалкиваете, а Баркан на вас жалуется.
- Я действительно, видимо, кое в чем перед ним виноват, - сказал Левин, - не во всем, но кое в чем...
Я начальник - и если у меня нет общего языка с моим подчиненным, то, значит, виноват все-таки я. У меня нет к этому человеку ключа - вот и все. И, наверное, я его обидел. Да, да, конечно, обидел, тогда, когда должен был ехать в Москву, - помните? А в заключение скажу вам - вы не можете себе представить, как мне опротивели все эти дрязги...
Дорогая Наталия Федоровна!
От одного коллеги узнал, что он видел недавно Николая Ивановича в добром здоровье на одном пункте вблиз Черного моря. Н. И. там инспектировал и наводил порядок. Коллега видел Вашего супруга всего два дня тому назад.
Прочитав в газете сообщение о присвоении Н. И. звания генерал-лейтенанта медицинской службы, я сказал своим сотрудникам: "А вот генерал, с которым я учился в университете, но который был неизмеримо способнее меня, во-первых, и неизмеримо счастливее, во-вторых".
Счастливее, потому что Вы вышли замуж за него, а я остался старым холостяком. Впрочем, может быть, это и к лучшему. Какой из меня муж! Вчера я пришел домой в одной калоше, представляете себе? И не по рассеянности, а просто она потерялась на улице, и я никак не мог ее отыскать, хоть пиши объявление, что, как Вы понимаете, во время войны не слишком прилично.
Тот самый Белых, о котором я Вам писал, уже эвакуирован в один из госпиталей, находящихся под руководством Н. И. Состояние моего доктора удовлетворительное, но и только. По мере сил он сдерживается - это ему довольно трудно. Ей-ей, я не увлекаюсь, когда думаю о нем как об истинном светиле на небе нашей хирургии. Очень прошу Вас, дорогая Н. Ф., навещайте его почаще. Это не просьба о "чуткости по знакомству" - это наша с Вами обязанность. Мы обязаны сделать для него все, что в наших силах, и даже несколько больше.
Вашему сыну Витьке я написал. Этот товарищ не посчитал нужным пока что ответить. А может быть, их подразделение в боях - бывает и такое.
Мне присвоили звание подполковника м. с. А Вам, дорогой товарищ? Мне лично кажется, что майора Вам многовато, а капитана мало. Напишите.
На днях у нас будет общефлотская конференция хирургов, на которой я надеюсь выступить с некоторыми обобщениями.
Вы спрашиваете о здоровье. Оно оставляет желать лучшего.
Всегда Ваш А. Левин
8
Ему было уже немало лет - уже не пятьдесят семь, как в первый год войны, а пятьдесят девять, и болезни, о которых он думал раньше, не связывая их с собою, нынче в самом деле привязались к нему. И отчаянные изжоги, и несварение, и головные боли - все это еще было полбеды по сравнению с теми жестокими болями в желудке и с тем омерзительным привкусом жести во рту, которые - чем дальше, тем больше - не давали ему ни спокойно поработать, ни спокойно выспаться. Все вместе это было очень похоже на язву, но он не хотел об этом думать, так же как не хотел глядеться в зеркало, чтобы не видеть мешочков под глазами, морщин и землистого цвета лица.
