Александра Коротаева - Наша счастливая треклятая жизнь
Наши
Это случалось всегда внезапно, без всякого предупреждения. Подходя к дому, мы с Нанкой вскрикивали от радости: в нашем палисаднике на веревке сушились незнакомые полотенца, купальник и плавки! Наши приехали!
В доме слышался бас дяди Вали, маминого брата, и женский смех. Толкая друг друга, мы бросались в объятия нашей любимой тети Лиды, высокой широкоплечей блондинки с голубыми глазами, украинским акцентом и добрым сердцем. Прижимаясь к ее большой груди, мы чувствовали родное тепло. «Сима, какая ты счастливая! Девочки у тебя!» — вздыхая, говорила тетя Лида маме. У нее было два сына. В первом браке родился Сережка, а через десять лет, с дядей Валей, — Вовка.
Сережка был для нас почти кумиром — круглые материнские глаза и ямочка на подбородке. Когда он улыбался, прищуривая один глаз, как будто его слепило солнце, хотелось сделать ему что-то приятное, например, принести кружку холодного вишневого компота. Сережка любил книжки про разведчиков и спорт. Ребенком начал заниматься вольной борьбой и с возрастом вырос в чемпиона Крыма и Украины. К двадцати годам он стал такой огромный, что, встретив его ночью на безлюдной дороге, можно было не на шутку испугаться.
Вовка — мой друган, на два года младше. Мы возрастную разницу не учитывали и требовали с него как с большого. Каждый раз по приезде он сначала ныл, капризничал, но за лето мужал и становился «человеком». На равных с нами играл в наших домашних спектаклях. Сережа же, будучи старше нас всех, смотрел спектакли со взрослыми в зрительном зале. Хохот стоял за кулисами и среди зрителей, когда маленький Вовка писклявил, исполняя женские роли — старшей сестрицы Золушки Гортензии или младшей, Жавотты.
Мы вместе бегали в кино, на море, грызли кукурузу, которую тетя Лида варила в большой алюминиевой кастрюле. Она всегда готовила на целый полк. Какие она делала голубцы с подливкой, тефтели, перцы! На керогазе всегда что-то варилось, в воздухе носился запах вкусной еды, с отъездом родственников сразу исчезавший. При этом она успевала ходить на море и могла провести там весь день. Иногда мама давала мне какую-то снедь, и я бежала на берег подкормить пловчиху. Она проглатывала «передачку» и опять шла в воду.
Арбузы с рынка притаскивал домой дядя Валя. Когда их разрезали, они трескались, издавая неприличные звуки. Снимая с них шляпки и увидев красную сахарную мякоть, мы ахали и вгрызались в большие, нарезанные полумесяцем скибки, так, что с наших ушей капало. Переполненные арбузным соком, с трудом вставая из-за стола, мылись под железным рукомойником в палисаднике и потом, боясь пошевелиться, ложились на диван.
Ужинали за круглым столом отдельно — сначала дети, потом взрослые. По-быстрому помыв ноги холодной водой, мы ложились спать и сквозь сон слышали, как на веранде наши родители молодели. Дядя Валя ставил на стол бутылку вина, и они долго сидели, спорили или приглушенно смеялись, цыкая друг на друга, чтоб не разбудить детей.
Все вечера казались нам веселыми, праздничными. Иногда мама садилась за пианино и играла. Взрослые пели, шутили, а мы смотрели на них и думали: как им хорошо вместе, как они рады друг другу.
В воскресенье большим семейством шли в центр. Какие красивые были наши взрослые! У мамы и тети Лиды — туфли на шпильках. У мамы — черные, у тети Лиды — белые. Мама брюнетка, тетя Лида блондинка. У обеих красивые яркие платья. У тети Лиды — в голубых тонах, у мамы — в кирпичных. Дядя Валя — в отглаженных брюках, в белой рубашке.
Так и вижу их сейчас. Воскресенье. Молодые… Красивые… Все вместе!
В глубине Останкинского парка на маленьком ресторанчике написано по-русски «Лав» — любовь, значит. Летом здесь всегда слышна музыка, и на открытой веранде, увитой искусственным плющом, при тусклом синем свете медленно передвигаются пары, намертво схватившись друг с другом. Сейчас здесь пусто и тихо, только редкие посетители заходят согреться, выпить пустой горячий чай.
Из ресторана выходят двое. Подвыпившая пара. Ей под полтинник, крашеная блондинка при ярком макияже, крепко сбита, пуговицы на пальто с трудом сдерживают хорошо развитую грудь. Ему тридцать пять — тридцать шесть, породистый кавказец с тонкой талией. Смеются. Перед рестораном лужа, и он хочет взять ее на руки, но она визжит и бьет его по спине пухлой ручкой с толстыми кольцами на пальцах. Он подходит ко мне и на хорошем русском языке просит их сфотографировать. Показывает, куда нажать. Ощущаю запах дорогого парфюма и замечаю ухоженные ногти. Блондинка кокетливо скрещивает набрякшие коленки и придает своему лицу невинно-детское выражение. Он нависает над ней, обхватывая ее сзади под грудь. Женщина томно прикусывает нижнюю губу и глубоко вздыхает. Щелкаю, отдаю фотоаппарат и иду дальше. Сзади слышу смех, возню, оборачиваюсь и вижу, что он ее все-таки несет. Подол ее пальто отвис, и во всей красе светится тугая попа. Брякнул на скамейку и сразу стал месить ее упругое резиновое тело.
Семечки
Баба Ира продавала семечки, сидя на маленькой скамеечке около своего дома. Насыпала их в бумажные кулечки, свернутые из газет. Маленький стаканчик — пять копеек, большой — десять. Мама не разрешала нам покупать семечки, считая, что лузгать их — удел старух и признак шпаны. Мы грызли их тайком, откладывая пятаки, сэкономленные на завтраках. Если денег не было, нас угощали подруги, но и у них деньги тоже не всегда водились. А вот у Иришки, которой было лет пять, деньги вдруг появились.
«Дай семок!» — потребовала очкастая Людка, видя, что та придерживает переполненный карман. «Пойди купи», — отрезала языкатая Иришка. Оскорбленная Людка подошла ко мне и говорит: «Знаешь, откуда у нее деньги? Ей Витька дает. Он ей в трусы лазит! Я сама видела». Я не поверила. «Он и ко мне хотел, — вздохнула обиженная Людка, — да я не дала», — гордо закончила она.
Девятилетний сипатый Витька был единственный сын у матери. Время от времени в их доме оседал рыбак, намного ее моложе. Ходил он в видавшем виды черном костюме, а прилипшая к нему рыбная чешуя сверкала на солнце, как блестки. Витькина мать носила на седых волосах газовую косынку с люрексом, в руках у нее всегда была черная дерматиновая сумка с белыми разводами от соли (продавала в ней рыбу). Витьку она любила. Над верхней губой у Витьки всегда были две желтые сопли, которые мать собственноручно утирала. «Выбей нос!» — приказывала она и тут же ловко одной рукой хватала его за нос, а другой — за шею. Витька трубно сморкался, и мать тщательно вытирала пальцы о забор.
Через несколько дней взволнованная Людка позвала меня: «Иди смотри, если мне не веришь». Мы побежали за сараи. Несколько девчонок стояли смирной кучкой, а в центре красовалась Иришка, придерживая подбородком подол платья. На ее сандалиях лежали блеклые трусы. Витька сидел на корточках и, изогнув шею, смотрел, как та не спеша раздвигает руками розовую трещину. Грязным пальцем Витька провел по ней и сунул палец себе под нос. «Фу!» — сказал он, сморщился и заулыбался. Я взяла камень и ударила ему в лоб. Появилась кровь. Все разбежались. Я испугалась. Витька медленно шел домой и сипел своими больными связками на весь двор. Маме я сказала, что Витька лазал девчонкам в трусы и я его ударила.
