Николай Рубцов - Последняя осень. Стихотворения, письма, воспоминания современников
А мальчик Коля Рубцов молчит.
Молчит. На первых порах. Я вижу его печальные блестящие глаза…
Это сейчас что-то может значить. Становится понятным. И мысль о воздействии песни неоспорима. Это было «закладкой» чувств. И разве не эхом отзываются его посветлевшие строки о «горнице»? Свет далекой звезды еще где-то пробивался во мраке ночей и осеней, горел огоньком на окне у девушки…
И пока за туманами
Видеть мог паренек,
На окошке у девушки
Все горел огонек…
«Стойте, дети!» — песню об огоньке педагоги детского дома считали крамольной, т. е. не детской. Запретной. Значит, для детдомовцев — «безнравственной». Поскольку она была песней о любви. А любовь — понятие, постижимое только взрослыми.
Не тема любви, а образ живой картины волновал и представлялся детям на фоне человеческих переживаний.
Нельзя так нельзя. И нельзя было отказать в послушании нашего общества.
Но огонек уже горел в другом месте:
В низенькой светелке
Огонек горит…
Но тем временем открывалась заветная дверь кухни, и дежурная из старших воспитанников подавала на стол. Сначала кусочек хлеба. Он умещался на неширокую детскую ладонь. Остро чувствовался его легкий вес и запах.
Какой запах хлеба! Он не выдерживал ожиданий, напрашивался исчезнуть без остатка во рту. Так часто и бывало. То, что подавалось на тарелке, с сожалением и тем же удовольствием съедалось без хлеба.
Следующий вечер начинался повторением тоже давно заученных мотивов войны, геройства и страданий.
Со временем я постараюсь полностью воспроизвести тексты любимых нами песен. Они уже давно не живут, забыты.
Запевают обычно девочки:
Между гор, между Карпатских
Пробивался наш отряд,
Пробивался ночью темной
Санитарный наш отряд.
Впереди несли носилки —
На носилках красный крест.
А с носилок слышны стоны:
«Скоро, скоро ли конец?..»
«Подождите, потерпите, —
Утешала их сестра,
А сама едва шагала —
Вся измучена была. —
Вот на станцию приедем —
Напою и накормлю,
Перевязки всем поправлю,
Всем я письма напишу».
И сестрица пишет-пишет…
А на сердце тяжело.
Муж ее давно убитый,
Сердце кровью облито…
Кого не тронут эти простые слова? Кто не представит этот санитарный обоз со смертельно раненными людьми? Война, она война. В сердце каждого ребенка. Песня лишь искала и находила свой отклик, свой ход чувств и мыслей.
Прости-прощай, Москва моя родная,
На бой с врагами уезжаю я.
Прости-прощай, подруга дорогая.
Пиши мне письма, милая моя.
Не забывай, подруга дорогая,
Про наши встречи, клятвы и мечты.
Расстаемся мы теперь,
Но, милая, поверь, дороги наши
Встретятся в пути,
В бою суровом, в грохоте разрывов,
Когда кругом горит все от огня.
Но знаю я, что из Москвы далекой
Твоя улыбка ободрит меня…
А ведь это тоже свет в окошке. Свет счастья того, кто верит…
Не думайте, что тут возникали какие-то проблемы непонимания. Детдомовские ребята взрослели скорее, они прошли уже испытания горем и разлуками, приобрели способность жить и острее чувствовать…
И сострадать всем, кому больно и тяжело.
Запевается «Ивашка».
На болоте близ лесной дорожки,
Что легла обходом на Рязань,
В рубашонке красненьким горошком
Там лежал убитый партизан.
Кровь текла и красила рубашку.
Чуть прикрыты карие глаза.
Ах, зачем, веселенький Ивашка,
Ты пошел обходом на Рязань.
На болоте журавлиха стонет,
Громко-громко плачут кулики.
Не придет Иван теперь весною
В старый домик — домик у реки.
Ждет-пождет Ивашкина мамаша,
Все проплачет карие глаза.
А над трупом вьются-вьются пташки,
Здесь лежит убитый партизан.
Почему-то главным в песне мы считали не мелодию-мотив, а слова. В песне всегда есть сюжет, действие. А «музыка», казалось, ни при чем. Лаконичность содержания выстраивалась в ощущение, приучала к пониманию самой песенной сущности. Не оттуда ли происходит рубцовская песенность? (Я тоже, сочиняя свои стихи, пою их, напеваю.) Так и Рубцов — большинство своих стихов наделил музыкой, зримым звучанием. Он «слышал» сопровождающее его «пение хоровое» и «видел» «незримых певчих».
Возможно, не перед ужином, а в какое-то другое время чаще других запевалась песенка про… букашечку:
Жила-была букашечка
В лесочке под кустом.
В лесочке, в колокольчиках
Букашечкин был дом.
В лесу поспели ягодки.
Детишки в лес пошли
И спящую букашечку
В том домике нашли.
Ванюша злой был мальчик,
Ей крылья оторвал.
«Лети теперь бескрылая», —
Ванюша ей сказал…
Мне иногда приходит мысль: не от этой ли, казалось, бесхитростной песенки явились на свет «цветы»?
По утрам умываясь росой,
Как цвели они… как красовались,
Но упали они под косой,
И спросил я:
«А как назывались?»
Что-то тайное в их развязке заключалось и в судьбе букашечки, которую лишил крыльев злой мальчик Ванюша. Воображение детского сознания сохранилось. Оно даже приводило поэта к размышлению.
Пусть не покажется, что души воспитанников могли только горевать, всегда печалиться. Вот совсем иная по настроению и сущности песенка. «Жил я у пана».
Жил я у пана
Первое лето.
Нажил я у пана
Курочку за это.
Моя курочка
По двору ходит,
Деточек выводит.
Кричит-кричит, орет-орет —
Кудах, кудах, кудах…
Жил я у пана
Второе лето.
Нажил я у пана
Уточку за это.
Моя утя-водомутя,
Моя курочка
По двору ходит,
Деточек выводит,
Кричит-кричит, орет-орет,
Кудах, кудах, кудах…
Жил я у пана
Третье лето.
Нажил я у пана
Гуся за это.
Мой гусь га-га-га,
Моя утя-водомутя,
Моя курочка (и т. д. припев с перечислением).
Жил я у пана
Четвертое лето.
Нажил я у пана
Барана за это.
Мой баран — по горам,
Мой гусь — га-га-га,
Моя утя-водомутя,
Моя курочка… (и т. д.)
Жил я у пана
Пятое лето.
Нажил у пана
Быка за это.
Мой бык — с горы прыг,
Мой баран — по горам… (и т. д.).
Песенка могла длиться без конца. Только имей собственное творческое воображение.
