Литтон Стрэчи - Королева Виктория
Впрочем, очень скоро появились признаки того, что будущее не будет столь уж простым и розовым, как рисовалось очарованной публике. Видимо, все-таки было что-то в «великой принцессе», не вполне соответствующее светлому образу благопристойной героини поучительного романа. Чистейшие намерения и праведнейшие желания? Несомненно. Но только ли они? Те, кто давал себе труд приглядеться поближе, замечали, например, нечто угрожающее в любопытном изгибе этого ротика. Когда, после первого Совета, она пересекла приемную и встретила ожидающую ее мать, то спросила: «Так что, мама, я теперь самая настоящая королева?» — «Как видишь, дорогая». — «В таком случае, дорогая мама, я надеюсь, вы исполните мою первую просьбу, с которой я обращаюсь к вам как королева. Позвольте мне побыть час наедине». Целый час она оставалась одна. Затем она появилась снова и отдала знаменательный приказ: ее кровать следует перенести из комнаты матери. Это был злой рок герцогини Кентской. Долгие годы ожидания наконец окончились; настал момент, о котором она мечтала всю жизнь; ее дочь стала королевой Англии; но вместе с тем пришло и ее собственное затмение. Она обнаружила, что абсолютно и безвозвратно утратила всякое влияние, уверенность и власть. Ей, конечно, оказывали все внешние знаки почтения; но это лишь делало внутреннюю суть ее положения еще невыносимее. Формальности дворцового этикета и обязанности дочери не позволяли ей проникнуть к Виктории. Она не могла скрыть досады и гнева. «Il n’y a plus d’avenir pour moi, — воскликнула она в разговоре с мадам де Ливен, — je пе suis plus rien»[10]. Восемнадцать лет, сказала она, этот ребенок был единственной целью ее существования, предметом ее мыслей и надежд, и что теперь — нет! она безутешна, она потеряла все, она до крайности несчастна. Проплыв бесстрашно и целеустремленно через бушующие шторма жизни, величественный корабль, со все еще надутыми парусами и развевающимися флагами, прибыл, наконец, в гавань; и не нашел ничего — лишь бесплодную пустыню.
Уже в первый месяц правления реалии новой ситуации приобрели зримую форму. Весь королевский двор переехал из Кенсингтона в Букингемский дворец, и здесь, на новом месте, герцогине Кентской выделили апартаменты, совершенно отдельные от королевы. Виктория одобрила эту перемену, но в момент расставания позволила себе некоторую сентиментальность. «Хотя, по многим причинам, меня и обрадовал переезд в Б.Д., — записала она в дневнике, — я немного сожалею, что придется навсегда расстаться с родным домом, где я родилась и выросла и к которому так привязана!» На какое-то мгновение память воскресила картины прошлого: свадьбу сестры, приятные балы и восхитительные концерты, но были и другие воспоминания. «Да, мне приходилось переживать тягостные и неприятные сцены, это правда, и все же я люблю этот старый добрый дворец».
В то же время она предприняла еще один решительный шаг, сказав, что не желает больше видеть сэра Джона Конроя. Она щедро вознаградила его за прошлые заслуги — ему был пожалован титул баронета и ежегодная пенсия в 3000 фунтов; и он по-прежнему оставался при дворе герцогини — однако личное общение с королевой внезапно и навсегда закончилось.
IIБыло совершенно ясно, что эта смена интерьера — или называйте как хотите, — ознаменовала триумф еще одной персоны — баронессы Лейзен. Дочь пастора наблюдала падение своих противников. Поле битвы осталось за ней. Ближе чем когда-нибудь оказалась она к своей хозяйке, своей ученице и своей подруге; и в закоулках дворца ее таинственная фигура была одновременно и невидимой, и вездесущей. Когда королевские министры входили в одну дверь, баронесса выходила в другую; но стоило им удалиться, она немедленно возвращалась. Никто не знал — да и никогда не узнает — истинных пределов и подлинной природы ее влияния. Сама она заявляла, что никогда не обсуждала с королевой государственных дел, что занималась лишь вопросами частного характера — личными письмами и обстоятельствами частной жизни. И действительно, в ранней переписке Виктории явно чувствуется ее рука. Дневник писался в детском стиле, а вот письма были не столь просты. В них видна работа ребенка, переделанная — с минимальными исправлениями, несомненно, и все же ощутимо — гувернанткой. А гувернантка была не глупа. Ограниченная и ревнивая провинциалка — возможно; но она была проницательной и энергичной женщиной, умеющей пользоваться своей необычной интуицией и необычной властью. И отказываться от власти она не собиралась. Несомненно, это правда — внешне она не вмешивалась в государственные дела; однако грань между общественным и личным всегда неуловима; а в жизни правящего монарха — как показали последующие несколько лет — и вовсе воображаема. Учитывая все обстоятельства — особенности характера и особенности времени, — вряд ли можно объяснить лишь личными интересами то, что спальня баронессы Лейзен располагалась рядом с королевскими покоями.
Однако влияние баронессы, сколь сильным бы оно ни казалось, было не безграничным. В работу включились и другие силы. Взять хотя бы верного Стокмара, тоже поселившегося во дворце. За двадцать лет, прошедшие со смерти принцессы Шарлотты, он приобрел богатый и разносторонний опыт. Неприметный советник разочаровавшегося князька постепенно занял положение европейского масштаба. Он служил хозяину не только всем сердцем, но и осторожностью и мудростью. Именно по совету Стокмара принц Леопольд остался в Англии в те нелегкие годы, которые последовали за смертью его жены, и тем самым обеспечил себе столь необходимую точку опоры в принявшей его стране. Именно благоразумие Стокмара сгладило неприятности, сопровождавшие его восхождение на греческий престол и затем отказ от него. Именно Стокмар убедил принца стать конституционным монархом Бельгии. И самое главное, именно стокмаровская тактичность, честность и дипломатическое мастерство в ходе долгой серии изнурительных и запутанных переговоров гарантировали Бельгии нейтралитет со стороны великих держав. За свои заслуги он был вознагражден титулом германского барона и безграничным доверием короля Леопольда.
Судьбы короля Леопольда и его советника являют собой яркий пример замечательного различия человеческих амбиций. Желания человека удивительно многообразны; но столь же многообразны и средства, с помощью которых эти желания удовлетворяются: именно это и движет всеми земными делами. Точный разум Леопольда неудержимо стремился к королевскому владычеству. Просто власть его не привлекала; он должен быть именно королем — коронованным правителем. Но и этого было недостаточно; важно было, чтобы его признали; на меньшее он был не согласен. Величие, о котором он мечтал, сопровождалось всеми подобающими регалиями. Быть Величеством, породниться с монархами, сочетаться браком с Бурбонами из дипломатических соображений, переписываться с королевой Англии, быть очень твердым и очень пунктуальным, основать династию, замучить скукой посольских жен, достичь самой вершины и вести образцовую жизнь во благо народа — такие цели ставил он перед собой, и всех их фактически достиг. «Маркиз Peu-a-peu[11]», как называл его Георг IV, получил все, что хотел. Но этого никогда бы не произошло, если бы амбиции Стокмара не оказались в точности дополняющими его собственные. Власть, к которой стремился барон, ни в коей мере не была очевидной. Исполнение его самых сокровенных желаний происходило неявно и незаметно — он входил, незамеченный, сквозь потайную дверь, в самые сокровенные чертоги власти и, сидя здесь, спокойно дергал едва заметные нити, приводящие в движение колесо истории. Лишь очень немногие люди, занимающие очень высокое положение и чрезвычайно хорошо информированные, знали, что барон Стокмар очень важная персона: этого было достаточно. Удача хозяина тесно переплелась с удачей его слуги. Тайное мастерство барона дало Леопольду превосходное королевство; а Леопольд, в свою очередь, с ходом времени открывал перед бароном все новые и новые потайные двери.
