Тамара Катаева - Анти-Ахматова
Другая важнейшая ее черта — аристократизм. И внешности, и душевному ее складу было присуще необычайное благородство, которое придавало гармоничную величавость всему, что она говорила и делала. Это чувствовали даже дети. Она мне рассказывала, как маленький Лева просил ее: «Мама, не королевствуй!»
Натальи РОСКИНА. «Как будто прощаюсь снова…» Стр. 532
Здесь уместнее вспомнить из Шолохова: «Сейчас глядишь ты важно, как гусыня из кошелки», королева-то. Наверное, маленький Лева был уже не очень мал и слово «королевствуй» употреблял к месту — тому, где не было настоящей королевы.
Анна Андреевна казалась царственной и величественной, как императрица — «златоустая Анна Всея Руси», по вещему слову Марины Цветаевой. Мне кажется, однако, что царственному величию Анны Андреевны недоставало простоты — может быть, только в этом ей изменяло чувство формы. При огромном уме Ахматовой это казалось странным. Уж ей ли важничать и величаться, когда она Ахматова!
Всеволод ПЕТРОВ. Фонтанный дом. Стр. 224
Справедлива была Ахматова, когда она наставительно поучала Марину Цветаеву: «Разве вы не знаете, что в стихах все — о себе?» (Вернее, даже не поучала — не снизошла молвить — только подумала, а потом рассказывала по знакомым, сколь недалека, недальновидна эта Марина.) Так вот — «Златоустая Анна Всея Руси» — это о самой Марине Цветаевой. Только царскую широту надо иметь, чтобы щедро короновать другую.
Не забуду, когда, сидя у нас дома на диване, Анна Андреевна величественно слушала граммофонную запись своего голоса (первую, или одну из первых). <…> Голос был низкий, густой и торжественный, как будто эти стихи произносил Данте, на которого Ахматова, как известно, была похожа своим профилем и с поэзией которого была связана глубокой внутренней связью. <…> Ахматова сидела прямо, неподвижно, как изваяние и слушала гул своих стихов с выражением спокойным и царственно снисходительным.
Д. МАКСИМОВ. Об Анне Ахматовой, какой помню. Стр. 108–110
Ахматова — как это ни изощренно (но простушкой она и не была, а изощрялась во многом) — рядилась в голую королеву. Мол, «смиренная, одетая убого, но видом величавая жена». Такое было амплуа. Двойное — потому что величие тоже приходилось играть. Величавый вид — пожалуй, нет: королевствование, попросту говоря, высокомерие — ей было дано от природы, как рождаются люди «совами» или «жаворонками». А из всего остального она шила прозрачное, «убогое» платье, чтобы нам ничего не оставалось в ней видеть, кроме как королеву. Королевой она не была, и королевой быть значительно труднее.
В кресле сидела полная, грузная старуха, красивая, величественная. <…> Передо мной была Ахматова, только, пожалуй, более разговорчивая, чем прежде, как будто более уверенная в себе и в своих суждениях, моментами даже с оттенком какой-то властности в словах и жестах. Я вспомнил то, что слышал от одного из приезжавших в Париж советских писателей: «Где бы Ахматова ни была, она всюду — королева».
Георгий АДАМОВИЧ. Мои встречи с Анной Ахматовой. Стр. 72
Просто в ней была царственность. Скромная царственность. <…> Сама Ахматова знала силу своей личности, всего того, что она говорит и пишет.
Д. С. ЛИХАЧЕВ. Вступительное слово. Стр. 3
Дмитрий Сергеевич говорит, как по писаному — писаному ею.
ЗАГРАНИЦА
Не я первая заметила, что для Анны Ахматовой одна из самых важных на свете вещей — это слава. Ее современники говорили об этом наперебой, кто с удивлением, кто с насмешкой упоминая о первостепенности для нее — славы. Слава стала важнейшей частью ее сущности — то есть больше, чем частью личности Анны Андреевны Горенко-Гумилевой-Ахматовой, или частью поэта Анны Ахматовой, или частью просто женщины Анны (малосимпатичного образа затасканной, надорвавшейся любовницы: это не о ее реальной личной жизни — об образе ее лирической героини) — именно частью ее сущности, СМЫСЛА всего того, что пришло в мир в ее воплощении.
И при всем том, что дано ей было немало (красота, определенный талант, сила воли), самая вожделенная часть ее даров — известность («слава») — была слабоватой. Прославилась в среде «фельдшериц и гувернанток», стихи были жеманные, потом природный ум дал себя знать, и с возрастом в стихах стали появляться рифмованные непростые мысли — но таинства поэзии не прибывало, и поэт Анна Ахматова оставался все тем же — крепким поэтом второго ряда.
Личность же набирала силу. С Божьей помощью — ведь это Он продлил ее дни, правда? Ее жидкая эстрадная слава входила в диссонанс с тем значением, которое она предполагала — и могла бы — иметь. Она страшно боялась умереть, она не была теоретиком, но своим умом дошла, что довелось дожить до эры масс-медиа и паблисити дает шанс на бессмертие. До сих пор были известны (или чувствуется, что она знала только их) лишь два способа сохранить память о себе через поколения (никто не помнит просто прапрабабку): иметь титул (об этом вожделел не истерически боявшийся умереть, но жаждущий безмерности или хотя бы эластичности времени Марсель Пруст) или прославиться своим творчеством. Творца — по определению — Бог ставил рядом с собой в протяжении времен («В долготу дней», как писала бесконечные дарственные бедная Анна Андреевна). В общем, надо было становиться или оставаться знаменитой любой ценой.
Как всегда, в России явился собственный путь. В России появилась «заграница» — в том непереводимом, трудно дающемся толкованию, но, по счастью, не нуждающемся ни в каких объяснениях значении для соотечественников. Все мы знаем, что такое «заграница» для СССР в шестидесятых годах.
И игра со славой стала совсем провинциальной: «перед занавесом» или «за занавесом» (железным, естественно) — вот в чем был вопрос. Весь мир — как ВЕСЬ мир — не воспринимался, был неинтересен. Сюжет был таков: главное, чтобы ЗДЕСЬ думали, что она известна («знаменита») ТАМ.
Интересы самой Анны Андреевны отнюдь не выходили за границы ее собственной, как ей казалось, метрополии. Жизнь, по-провинциальному, кипела только на том пятачке, где проживала сама протагонистка. Никакие мировые процессы, всемирного значения персоналии ее не занимали. Ну, Данте, положим, занимал — ей довелось родиться в культурной стране, без Данте здесь было никак, а с Данте, к сожалению, — очень легко.
«Заграница» Ахматовой была двух видов: Европа ее молодости (которую она не знала, потому что была мало, мало видела и мало смотрела) — и место обитания русской эмиграции (то есть эмитента слухов, слушков, эха — на большее рассчитывать не приходилось — о ней и ее давнишней молодости). Заграница громких имен, новых направлений и течений оставалась чужой и, в общем, малоинтересной (как для любой провинциалки). Политике, всегда привлекавшей ее внимание, она находила объяснение в конкретных людях, их отношениях, привычках и манерах — несравненно более убедительное, чем в борьбе за свободу и за сырье. Например, ее убедительное объяснение причины возникновения холодной войны. (Как мы помним, по ее версии, — из-за того, что «наша монахыня теперь иностранцев принимает» — говаривал, мол, «усач»).
