Борис Тихомолов - Небо в огне
Взлетаем. Берем курс на Тихвин. Небо почти очистилось от облаков, и тепло солнечных лучей ощущается основательно.
Внизу под нами все в сказочном блеске: снег, снег, снег. Нетронутая белизна. Темно-зеленый бор повеселел. А на опушке березки собрались, размахивают голыми ветвями по ветру. Вспыхивают на солнце сосульки, свисающие с деревенских крыш. Черными лоскутками носятся вокруг церквей грачиные стаи. Весна идет. На сердце тревожно…
Тихвинский аэродром нам не понравился. Снег расползался под ногами хрустящей влажной кашицей. Фома Кузьмич сидел нахохлившись в самолете. И хотел бы выйти, да нельзя. Он — в валенках. А калоши не взял. Вот беда!
Я тороплю шофера-заправщика:
— Петрович, скорей, скорей! Как бы нам здесь не застрять.
Петрович молчит, с сердцем включает насос и, криво улыбаясь, поглядывает на другую сторону аэродрома, где летчики-истребители, собравшись вокруг командира, О чем-то спорят.
— Полет-то важный, небось? — спрашивает заправщик у Кузьмича.
— У нас все полеты важные, — нехотя отвечает фельдъегерь. — Кровь из носу, а доставить надо. Так мне сказали, когда я выезжал.
Меня тоже предупреждали о важности полета. И по этому поводу у нас с командиром был разговор.
— Доставить нужно обязательно, — сказал командир, придвигая мне бумажку. Вот, читай: "При любых обстоятельствах", но без сопровождения не ходить, лаже если будут подходящие условия полета. Понял? Распишись.
Заправка кончилась.
— Зря все это! — неожиданно сказал шофер, укладывая шланг.
— Что зря?
— Да вот — заправка. Никуда вы не полетите. — Петрович ткнул носком сапога в мокрый снег. — У нашего, этого… — он кивнул головой в сторону летчиков-истребителей, — баба здесь, и все такое. И лететь ему в Ленинград нет никакого резона. Аэродром — вон он — часа через три раскиснет совсем. И тогда — лафа! Сиди, жди, пока снег сойдет и травка появится. — Петрович с сердцем плюнул в крупчатый снег. — Тьфу ты, прости, господи, говорить-то тошно! Ребята, видите, спорят. Он не хочет.
"Он" — это капитан, командир эскадрильи, которого, как видно, Петрович недолюбливает, ну и наговаривает лишнее. Как это — не полетит? Куда он денется? Взлечу я, взлетят и они. Им еще даже проще: машины их легче, а колеса такие же, если не шире.
Я запустил мотор и порулил на старт. Машина грузла, но не очень, взлететь можно вполне.
Останавливаюсь возле "Т", окидываю взглядом эскадрилью истребителей. Винты крутятся у всех. Ну вот и хорошо! Наговорил, значит, лишнего Петрович. Поехали!
Самолет, пробежав несколько дольше обычного, оторвался. Набирая скорость, я убрал шасси, выдержал машину над полем и лихо взмыл вверх. Хорошо! В плечах знакомый зуд летного задора. Энергично делаю левый разворот, резко вывожу из крена. Если смотреть с земли, — это очень даже красиво выглядит. Знай наших!
Лечу вдоль аэродрома. Техники стоявших на ремонте транспортных "ЛИ-2", приставив ладони к глазам, смотрят вверх, на меня. Я доволен.
Смотрю на старт. Что это?! Порулившие было на взлет истребители отруливают обратно. В чем дело? Неужели действительно не полетят? Да, похоже, заруливают к стоянкам.
Сажусь. Самолет останавливается возле "Т". Тут же стоит с выключенным мотором "томогаук" командира эскадрильи. Возле крыла — сам капитан. Смотрит на нас без тени смущения.
Открываю фонарь, кричу:
— В чем дело? Почему не взлетаете?
Голос мой разносится по всему аэродрому. Это видно по техникам "ЛИ-2", с интересом следящим за нами.
Комэска, не удостаивая меня ответом, молча ударяет носком унта в мокрый снег и показывает пальцем на ямку.
Я укоризненно качаю головой, перевешиваюсь через борт и кричу громко, чтобы все слышали:
— Баба ты, а не летчик! Курица! Да с этого покрова можно взлететь хоть сотню раз. Смотри! Взлетаю. Делаю круг. Сажусь.
— Ну, будете сопровождать?
Командир презрительно сплевывает в снег и отворачивается.
Вне себя от ярости, резко даю обороты мотору, взлетаю еще раз. Сажусь.
— Ну, будешь взлетать или ты… за фашистов?
Кажется, я его пробрал. Наконец-то у него заговорило самолюбие. Он побледнел, вздрогнул, словно от пощечины, и, согнувшись, принялся торопливо расстегивать кобуру пистолета.
И тут я услышал голос Фомы Кузьмича:
— А ну, ну, полегче на поворотах! Ты, там, щенок! Положи пистолет обратно!
Команда была внушительная. Комэска, уже вынувший пистолет, с сердцем сунул его в кобуру.
Я обернулся. Фома Кузьмич, открыв фонарь, стоял во весь рост, как медведь на дыбках: громадный, взъерошенный, злой.
— Так-то оно лучше, — удовлетворенно проворчал Кузьмич. — Теперь спрашиваю я: "Будете сопровождать?"
Комэска, залезая в кабину, выразительно посмотрел на фельдъегеря:
— Идите вы, знаете куда! И захлопнул фонарь.
— Так, все ясно, — проворчал Кузьмич. — Заруливай, командир, на стоянку. Вылет не состоится. А он… Эх, молодо-зелено! Жаль, однако, парня.
Я зарулил на стоянку и, не выключая мотора, стал раздумывать над создавшейся ситуацией. Все сводилось к тому, что нам надо сейчас же, пока не раскис аэродром, вылетать домой, иначе застрянем на долгое время.
Но Кузьмич рассуждал по-иному.
— Командир, не придумывай, — глухо сказал он из своей кабины. — Улетать нельзя. Этот дружок, видать, оборотистый. Улетим — всю вину на тебя свалит. Ночевать будем.
Ночевать так ночевать. Я выключил мотор. Итак, мы будем жить на этом островке, как робинзоны. Ведь не пойдешь же проситься в гости к комэске?
— Хорошо, что у нас продовольствие есть, — сказал я.
— Да, — уныло отозвался Архангельский, вылезая на крыло и с грустью рассматривая свои меховые унты. — Продовольствие есть, а вот калош нету. Дела…
Мы просидели в Тихвине трое суток, пока не расчистили себе для взлета узкую дорожку, добираясь сквозь толстый слой хлюпкого снега до песчаного грунта.
Перед самым вылетом узнали от прибежавшего Петровича новость: комэску сместили с должности и под конвоем отправили в Москву.
— Ну вот и разобрались! — сказал Кузьмич, потирая ладонью небритые щеки. Эх, капитан, капитан!..
Я — фанатик
Я пришел в столовую в подавленном состоянии духа. Погиб где-то под Клином мой старый друг, Саша Слесарев. Сбили, подожгли истребители. Жалко до слез. Еще в тридцатые годы мы инструкторили в Балашовской школе. Были в одном звене, спали в одной палатке. Хороший был человек. Прямодушный, добрый.
Сидел, ждал, когда подадут на стол, но официантка, наклонившись, шепнула мне на ухо:
— Вас просит к себе командир группы. Он здесь, в столовой, в другом зале.
