Карина Добротворская - Блокадные девочки
– Вы знали про казнь пленных немцев? Вообще с пленными сталкивались?
– Про казнь не слышала и не помню. Но помню, как немцы работали во дворе филфака на Васильевском и моя подружка научила меня их дразнить (мы тогда в школу ходили). И я им кричала: «Dreck mit Pfeffer!»
– Это что значит?
– Говно с перцем! И когда проходили немцы, я им это кричала вслед.
– Вы в семье про блокаду говорили?
– Часто вспоминали. Через две недели будет год, как умер мой муж, поэтому я сегодня так много плачу. Мы с ним очень часто говорили про блокаду и сыну старались рассказывать. И 27 января всегда отмечали.
Аня Анна Никитична Хорева– Четырнадцать. Я родилась в конце 26-го года в Ленинграде на Миллионной улице (тогда Халтурина). Отец был директором ателье пишущих и счетных машин на Мойке, 28. Мама работала начальником отдела школьных кадров Октябрьского района, а до этого была экскурсоводом в Пушкине и Павловске. Жили в отдельной квартире, а у нас с сестрой даже няня была. 22 июня был прекрасный солнечный день, мы приехали с дачи, почему-то народ куда-то бежал, никто ничего не понимал. Напротив нашего дома на Мойке, 13 была булочная. Там выстроилась огромная очередь, и мы побежали с сестрой, которой было десять, стоять за хлебом. Нам сказали, что началась война, выступал Молотов. Но мы толком не понимали, что такое война.
– Разве финская война вас не коснулась?
– Коснулась, у нас отец был мобилизован, были затемнения, военные в белых полушубках ходили по городу, но никаких неудобств мы тогда не испытывали. Финская война была короткой. Мы потом ездили на пепелище в Терриоки (теперь Зеленогорск) и смотрели на дымящиеся трубы, на изразцы, которых мы никогда не видели, – красота неописуемая.
– Вы войну не предчувствовали?
– Нет, для нас она стала неожиданностью. Мы начали закупать крупы, сухари – родители еще помнили Гражданскую войну. В магазинах поначалу все было, продукты исчезли после 8 сентября, когда замкнулось кольцо блокады и сгорели Бадаевские склады. Бабушка у нас жила на Воинова, кухня у нее выходила во двор, на южную сторону, поэтому мы видели пожар на Бадаевских складах. Черные клубы дыма, как вата. И огромное зарево.
– Вас не отправляли в эвакуацию?
– 3 июля нас вызвали в школу (к тому времени я кончила шесть классов) и приказали эвакуироваться. Предложили взять с собой летние вещи. Сказали, что вывозят нас ненадолго, только до 1 сентября. С этими летними вещами во главе с директором школы Марьей Константиновной нас погрузили в теплушки (товарные вагоны) и повезли в Старую Руссу. А к ней уже подходили немцы, и навстречу нам ехали раненые бойцы. Так что везли нас прямо на фронт, но никто ничего толком не понимал. Привезли нас в какую-то деревню на окраину Старой Руссы. Мы увидели брошенные дома, скот уже угнали в Питер, собаки ушли. Остались кошки и закрома. Распределили нас по избам, мы с подругой Люсей вымыли полы, что-то там постелили, отправили мальчиков за пропитанием. Они нашли огурцы – соленые и свежие, и мед. Ели огурцы с медом. Но оставались мы там недолго, военные посадили нас на грузовики и повезли в сторону Пскова.
Я сидела на дне грузовика – как старшая, а младшие сидели у нас на плечах. Доехали до реки Великой. Помню, что на мне было белое платье в цветочек с рукавами фонариком. Я тут же в этой Великой платье выстирала, а то оно такое грязное-грязное было. Моя сестра ехала с медсестрой на лошади, на которой везли еще какой-то скарб и лекарства. Мы их не дождались и доехали до станции Пола. Потом и они подъехали – долго-долго на этой лошаденке тащились. На станции Пола нас погрузили уже в настоящий поезд – внизу ясельники, на вторых полках детсадовские, на третьих – мы, старшие. Так мы ехали до Ярославской области до станции Красный Профинтерн на Волге. Нас поселили в детский дом. Оттуда мы стали писать родителям, что нам плохо и что мы хотим домой. Мой отец к тому времени был военным комиссаром войск ПВО Дзержинского района и смог в самом конце августа с каким-то эшелоном вернуть меня с сестрой и подругой Люсей. 1 сентября мы собрались в школу, но школа не работала.
– Вы не жалели что вернулись?
– Нет, не жалели. Мы вернулись домой.
– Первые бомбежки помните хорошо?
– Первое время было очень страшно. Жуткий вой сирены, до десяти тревог в день. Сидели в подвале на Халтурина. Потом стали привыкать. Была – не была. Но в бомбоубежище все равно спускались, нас заставляли. После тревоги бежали и смотрели, что и где разрушилось. Одна из первых бомб попала в дом Адамини, который смотрит на Спас на Крови. Дедушка рассказывал, как вся центральная часть дома так и осела – и он чудом увернулся, прибежал к нам весь в пыли. Бросали и маленькие бомбочки, мы их хватали за хвост и кидали в песок.
– Почему ваш отец не ушел на фронт?
– Не знаю. Ему было уже больше сорока лет, может быть поэтому его не забрали, хотя он был военным с двумя шпалами. Отец жил на казарменном положении, мать – почти на казарменном. Мы с сестрой – дома. Но в конце октября стало совсем тяжело. Хлеб делили на завтрак, обед и ужин. Умирать не хотелось! Как хотели жить! С тех пор хлеб не могу бросить, грех такой. Однажды мимо дома 15 по Мойке шла какая-то повозка – напротив нынешнего французского консульства, – и коня убило снарядом. Бабуленька сказала: «Пойду и принесу вам конинки». Какие-то мужики быстро освежевали тушу и бабушка принесла несколько кусков. Поставили на плиту, я помню пену, которую очень трудно снять было. Ели этот конский бульон. Кто-то нам приносил сахар с землей, мы ее процеживали. А однажды отец пришел и сказал: «Дело плохо, идите в подвалы Эрмитажа». И перевез нас в эрмитажные подвалы. Раньше там было хранилище, которое освободили, – Эрмитаж ведь эвакуировал свои коллекции. Стены там были толстенные. Говорили, что восемь метров. Залов было по-моему пять. В центре стояли громадные столы, на которых раньше раскатывали и скатывали картины. Мы ими пользовались как обеденными. Был оборудован санузел, были печки, обычные топчаны с какими-то матрасиками. Людей все прибавлялось и прибавлялось, топчаны уплотнялись и уплотнялись. Мы туда пришли в октябре, а в ноябре в подвалах было так много народу, что к своей койке было трудно протиснуться.
– А кого туда пускали?
– Наверное, брали тех, кто рядом жил. Ну и таких, как мы – вроде как блатных. Наши топчаны оказались рядом с главным архитектором Ленинграда, которого звали Лев Александрович Ильин. Очень интересный человек, днем он ходил на работу в Дом архитектора, а к вечеру возвращался в подвал. Ильин со мной часто беседовал, он был человек неженатый, ему хотелось с кем-то поговорить. А тут – так, девочка какая-то, нейтральный человек. В соседнем зале жил Никольский – известный архитектор, который строил Кировский стадион, огромный мужчина.
