Александр Нилин - Станция Переделкино: поверх заборов
На протяжении больше чем половины толстовского романа Кознышев пишет книгу о судьбах России, рассчитывая ответить на вопросы, наиболее ее волнующие.
О том, что книга Кознышевым завершена, Толстой упоминает как бы между прочим — и дальше, снова как бы между прочим, замечает, что ожидаемого отклика на книгу Сергей Иванович так и не услышал.
Никто из действующих лиц романа — ни Левин, ни Вронский, ни Каренин, ни Стива Облонский, ни тем более занятая своими переживаниями Анна — тоже не удосужился прочесть этой книги.
Не своей ли судьбой измеряет Кознышева Лев Толстой, удостоверившись в тщете усилий даже великой литературой изменить что-либо в природе этого мира?
Марку Колосову пришлось успокоить министра от литературы сообщением, что недавно завершенная им вещь называется “Товарищ генерал”.
2Наш сосед по дачному поселку драматург Александр Афиногенов — он погиб в первый же год войны, я не мог его запомнить (но как человек Александр Николаевич мне вроде бы не совсем чужой: жена драматурга, американская журналистка Дженни, вызвалась быть моей крестной матерью) — отмечал, что врачи или следователи знают людей, вообще людей, лучше, чем писатели.
Но преимущество писателя перед ними в том, что писатели познают себя с большей страстью.
Как объяснить, что писателю, назначенному быть первым писателем страны, оказалось не о чем писать?
Вот ведь и Бабель, не назначенный никем первым — однако едва ли не первый по искусству владения словом (при владении словом на таком уровне и сюжет не так уж важен, и совсем не важен предмет описания), — рассуждая с Ильей Эренбургом о молодом авторе Сирине (Набокове), соглашаясь с тем, что эмигрант писать умеет, сожалеет, что писать тому не о чем.
А жил бы с нами, подразумевается, нашел бы о чем, как застрелившийся Маяковский.
Что же сам-то Бабель все что-то не находил, хотя искал, вроде бы одобряя советские новшества?
Замолчавший после ранней славы Олеша был искреннее в своем раздражении: “Я не могу написать, что погода за окном плохая (дождь, допустим, идет). Кто-нибудь обязательно тут же скажет, что для хло́пка она хороша”.
Бабель или Олеша — ладно, они успели стать притчей во критических языцех. Коллеги над их затянувшейся паузой уважительно (все же книги Бабеля и Олеши для самых плодовитых собратьев остаются недостижимым образцом) посмеивались. Да и сами они не боялись публично над собой подшучивать, что преуспели в жанре молчания.
Но Фадеев — министр (первый, во всех смыслах, министр советской литературы), и за отсутствие новых текстов его никто не решится упрекнуть. Кто же не знает, что занят он делами поважнее любой рукописи?
Отчего же тогда Эренбургу показалось, что писатель-министр близок к отчаянию после случившегося с “Черной металлургией”?
А что случилось?
Умер Сталин — и тут же выясняется, что вредители никакие и не вредители, а колоссальный вред промышленности нанесли, наоборот, сукины дети, объявившие вредителями тех, кто реально смотрел на вещи и не поддался авантюристам.
Все это внятно и прекрасно изложено у Александра Бека в романе, пролежавшем под запретом до времен Горбачева (за границей, правда, он был издан раньше). Фадеев в романе Бека увековечен под фамилией Пыжов — очень узнаваемо для тех, кто видел Александра Александровича.
Фадеев не дописывает роман, но ему и не привыкать — за “Молодую гвардию” он ухватился, не закончив второй части “Последнего из удэге”. Теперь у него за десятилетия занятий литературой два законченных романа и два незаконченных — фифти-фифти.
Много пишущий Эренбург положительно не понимает уважаемого им (вместе они борются за мир во всем мире, много ездят вместе по миру в борьбе с поджигателями войны) Александра Александровича: ну ошибся тот с выбором фигур, белые принял за черные, но неужели нельзя сесть теперь, переменив цвет фигур, за шахматную доску романа и разыграть другую, пардон, партию?
Эренбург, скорее всего, не говорит этого вслух, но ясно дает понять, что ничего страшного в осечке Фадеева не видит — все поправимо.
Фадеев же от такого сочувствия приходит в ярость — и кричит на Эренбурга особенно высоким, когда во гневе, голосом: хорошо вам, Илья Григорьевич, у вас вся проблема, что инженер (или кто он там у вас?) страдает от любви, а в “Черной металлургии” решались государственные проблемы — и вот не решились из-за того, что автора ввели в заблуждение те же самые люди, что в такое же заблуждение ввели и само государство — известно в чьем лице.
Не понять Илье Григорьевичу со своими влюбленными инженерами (или любимой девушкой главного героя — иностранкой), разрешенными ему в порядке исключения тем самым лицом, кому приносил он пользу в политике как публицист и борец за мир и кого решились обмануть негодяи от черной (и название приобрело другое значение после изменившегося контекста) металлургии, не понять сочинившему столько романов Илье Григорьевичу Эренбургу, почему же не использовать теперь Фадееву все случившееся в реальности на благо сюжету — роман при раскрытии характеров мерзких обманщиков станет куда интереснее.
Умный (и ушлый) человек Эренбург, а все равно не понять ему, что действительно (без дураков и притворства) государственный человек Александр Фадеев про мнимость вредителей догадывался изначально (он же не только министром, но и писателем работал). Но все равно силой художественного вымысла (писатель не мог перестать в эту силу верить) рассчитывал принести стране, отождествляемой им как государственным человеком прежде всего с образом ее вождя, не меньшую, а может быть, и большую пользу, чем Эренбург со своей публицистикой.
3Кого еще в истории литературы, кроме Байрона, Есенина и Блока, так любили женщины, как Фадеева?
Но Байрон с Есениным и Блоком женщин на металлургию (пусть и черную) не променяли бы.
У раннего Фадеева в “Разгроме” описание груди женщины, данное автором в ощущениях жадно жаждущего ее персонажа, отвлекает от истории партизанских действий — или мне так показалось в юности (взрослым я и Александра Александровича не перечитывал, не только Шолохова).
Откуда нам теперь знать — вымышленной (в чем я очень сомневаюсь) или реально увиденной (лишь увиденной?) была женщина, вожделенная партизанами?
Исследователям Байрона, Есенина и Блока известны бывали иногда (а у Есенина и часто) вошедшие в ткань стихов имена возлюбленных.
А как нам быть с Александром Александровичем?
Я не собираюсь — да и не знаю всего списка — приводить здесь исторические, громкие и просто имена дам, любивших Фадеева или (и) любимых им. Тем более что иные из возлюбленных Фадеева предпочли войти в историю литературы в качестве подруг других писателей — Елена Сергеевна так и останется для всех вдовой Михаила Булгакова и Маргаритой.
