Михаил Ходорковский - Тюрьма и воля
Воспользовавшись предлогом, многомудрое начальство решило сделать меня изгоем и поместило в одиночную камеру, объявив всем, что я попросился в «безопасное место», испугавшись за свою жизнь.
Такого допускать было нельзя.
«Безопасное место» — прямой путь на кладбище, в прямом и в переносном смысле. Потом любой выход в «зону» или на этап делается смертельно опасным, да и на самом «безопасном месте» бывают «неожиданности».
Помирать — так с музыкой. Объявляю «сухую голодовку». Вторую за время пребывания в тюрьме. Первая была в Матросской Тишине, когда Платона кинули в карцер. Шесть дней. Когда его выпустили, я был на грани. При «сухой» сгущается кровь, резко растет давление. У меня было 180 (надзиратели мерили). Дальше — тромб или инсульт. Преимущество такой голодовки — она заставляет быстро решать вопрос. Риск с третьего дня. Больше 10 почти никто не живет. Обычная («мокрая») голодовка переходит в угрожающую стадию через 30–60 дней.
Итак, «сухая». Очень тяжело. Видимо, здоровье уже не то. На четвертый день не могу ходить. Кружится голова. Приходит врач: начальник лагеря принял мое условие — объявлено, что я помещен в одиночку по его решению. Слова врача подтверждает начальник и «блаткомитет».
Меня переводят в санчасть, где я несколько дней жестко расплачиваюсь со своим организмом (точнее — он со мной).
Выход в лагерь. Опять ШИЗО, опять суд, опять отмена.
Новое обвинение, этап в Читу. Начальник оперотдела лично тащит все мои вещи в машину. Приносит даже матрас и одеяло. «Только не возвращайтесь!» Прощаемся более чем любезно.
ГУЛАГ или уже не ГУЛАГ?
Изменилась ли гулаговская система. И да и нет. Разумеется, общие изменения огромны. Во-первых, никого не морят голодом. Отдельные прецеденты бывали и бывают, есть даже целые «голодные зоны», но это, скорее, нераспорядительность конкретного начальника колонии, воровство, а не продуманная государственная политика, как было при Сталине.
Во-вторых, нет убивающе тяжелого рабского труда. Скорее, в «зонах» вообще нет работы. Люди дуреют, звереют, теряют социальные навыки (те, у кого они были). Однако за безработицу сегодня никого не наказывают, а вот за смерти и побеги — очень. Поэтому работы просто нет или она не носит разумно-созидательного характера.
В-третьих, просто так убить заключенного нельзя. Такой факт потребует огромного числа бумаг. Бить, мучить — можно, а вот убивать действительно запрещено. Запрет, конечно, как и любой другой, нарушается, но это иная ситуация, чем когда такое право было дано.
В-четвертых, условия проживания хоть и тяжелые, но не убивающе тяжелые. Например, зимой в бараках отрицательных температур стараются не допускать, дают воду, пусть и холодную, сравнительно регулярно позволяют мыться, стирать вещи.
Понимаю, смешно и грустно слушать, но именно такие «мелочи» дают или отнимают право на жизнь.
Теперь о сходстве с ГУЛАГом.
Заключенный — не совсем человек, скорее скотина, чья ценность для «хозяина» существенно выросла по сравнению с первой половиной прошлого века. То есть убивать нельзя, но бить — можно и нужно. Морить голодом нельзя, но и думать о качестве питания необязательно.
Мораль по отношению к заключенному вообще понятие несущественное: врать, разводить, стравливать друг с другом, выказывать пренебрежение — можно и нужно.
Хотя здесь, как и во всем, есть исключения. Есть служащие, которые никогда «не позволят себе», и есть заключенные, которые не позволят «по отношению к себе». Но так было и в ГУЛАГе. Конечно, тогда для заключенного ставка была — жизнь, а теперь — здоровье и возможность досрочного освобождения.
К слову, о здоровье. Здоровье в нашей стране вообще ценность «второго ряда», а качество его охраны и на свободе оставляет желать лучшего. Что происходит в «зоне» — можете себе представить, и будете правы.
Хотя мне лично повезло. Причем повезло уже дважды. Первый раз — когда меня резали[11]: попался военный хирург с твердой рукой. Второй раз, наоборот, зашивали. На счастье, тот, кто числился стоматологом, оказался лицевым хирургом, и теперь благодаря ему шрам на лице мало заметен.
Низкий ему поклон. Но это, скорее, исключения. Гораздо более частыми являются случаи, подобные тому, свидетелем которых мне довелось быть.
Одного знакомого мне заключенного жестоко избили. Он попал в медсанчасть, которая была «через забор» от нашего барака, и, поскольку забор из колючей проволоки позволял переговариваться, я к вечеру поинтересовался, как его дела. Мне прокричали, что он плох и, видимо, помрет, поскольку после некоторого улучшения опять лежит, редко приходя в сознание. Фельдшер же, оказав первую помощь, больше не подходит.
Я попросил передать администрации, что, если он помрет, я молчать не буду. Через час из города пришел врач. Телефон в медсанчасти не работал, поэтому весь лагерь наблюдал, как сначала врач бегом бежит в дежурную часть, а потом (единственный раз за все время) на территорию заезжает «скорая помощь».
Парня спасли. У него был разрыв селезенки, и к моменту попадания на стол хирурга он потерял более двух литров крови от внутреннего кровотечения.
В общем, болеть в нынешней зоне, как и в ГУЛАГе, категорически не рекомендуется. Но и выйти отсюда, сохранив здоровье, — малореально.
Можно ли изменить ФСИН без изменения общей ситуации в стране?
Не знаю, но пытаться можно и нужно.
Надо помнить, что в сегодняшнем ГУЛАГе присутствуют разные типы людей.
Во-первых, и это самое печальное, невиновные. Эту долю можно определить, зная общее число оправдательных приговоров нашего «басманного правосудия» (0,8 %) и сравнив ее с тем количеством следственного брака, который признается таковым судами присяжных у нас (20 %) и судами стран Европы, где качество работы правоохранительной системы вряд ли, скажем мягко, уступает нашему (15–30 %).
Если даже учесть, что часть реальных преступлений попросту не доказана, то и в этом случае каждый пятый-седьмой заключенный невиновен, а это 150 000 человек, 150 000 судеб, семей, потерянное ими здоровье, невосполнимые годы жизни…
Во-вторых, та группа преступников, которых общество готово в конце концов простить и в социальной адаптации которых оно заинтересовано.
Численность этой группы зависит от общего состояния морали, гуманизма в стране, но и сегодня она составляет большую часть. «Воровайки», «жулики», хулиганы, даже «бытовые» убийцы сегодня нашим, в целом жестоким, обществом не рассматриваются как потерянные навсегда.
И если в первом случае речь идет скорее о судебной системе, то вторая группа — несомненная прямая задача ФСИН.
