М. Дубинский - Женщина в жизни великих и знаменитых людей
«Уже в первом возбуждении моих радостей, печалей и желаний, наполнявших юное сердце, – говорит он, – я не раз призывал смерть; я долгие часы проводил там, на берегу источника, с желанием потопить в нем мои надежды и мое страдание. Потом, ограниченный жизнью, постоянно угрожаемый неизвестным недугом, я оплакивал мою прекрасную юность и цвет моих бедных дней, так рано обесцвеченных. Часто в поздние часы, сидя на кровати, единственный свидетель своих слез, печально изливая мои стихи при бледном свете лампы, я оплакивал среди безмолвия ночи мою жизнь, готовую потухнуть, и, чувствуя слабость, пел самому себе похоронную песнь.
Кто без вздоха может вспомнить вас, о, первый расцвет юности, прелестные дни, непередаваемые, когда молодые девушки начинают улыбаться восторженному юноше! Все тогда улыбается ему: зависть молчит, усыпленная еще или снисходительная; точно кажется, что мир (о, чудо!) протягивает ему руку помощи, извиняет его ошибки, празднует вступление его в жизнь, точно принимая его за господина и приветствуя его этим титулом. Кратковременные дни!
Они исчезли, подобно молнии. И какой человек может обойтись без несчастий, когда он оставил уже за собою эту радостную пору, если это чудное время, если юность, увы, юность погибла?»
«О, Нерина! Разве не слышу я, как эти места мне говорят о тебе? Думаешь ли ты, что твое воспоминание исчезло из моей памяти? Куда ушла ты, моя милая подруга, если здесь я нахожу лишь воспоминание о тебе? Она не видит тебя, эта родная земля; это окно, из которого ты имела привычку говорить со мною и где печально светит отблеск звёзд, – оно пустынно. Где ты, если я не слышу твоего голоса, как прежде, когда, как бы далеко ни было, малейший звук, сбегавший с твоих уст, заставлял бледнеть мое лицо? Того времени уже нет. Дни твои уже прошли, моя любовь. Ты прошла. Другая теперь наступит и заселит эти благоухающие холмы. Но ты прошла скоро! Твоя жизнь была точно сновидение. Ты прожила ее, резвясь. На челе твоем светилась радость, во взорах твоих виднелось то доверчивое воображение, этот свет юности, в ту минуту, когда судьба потушила ее и похоронила в гробу. О, Нерина, в сердце моем все еще живет по-прежнему моя любовь. Если по временам я отправляюсь на какой-либо праздник, в какое-нибудь собрате, я говорю себе: „О, Нерина, ты не одеваешься уже на праздники и собрания: ты не ходишь на них“. Когда приходит май и влюбленные предлагают молодым девушкам зеленые ветки и песни, я говорю: „О, моя Нерина, для тебя нет уже ни весны, ни любви“. При каждом ясном дне, при каждом цветущем поле, которое я созерцаю, при каждом удовольствии, которое я испытываю, я говорю: „У Нерины нет уже удовольствий, ни полей, ни неба она уже не видит“. Увы, ты прошел, мой вечный вздох, ты прошел, и ко всем моим мечтам, ко всем моим нежным чувствам и печальным и дорогим движениям моего сердца я всегда буду примешивать это горькое воспоминание».[47]
Нерина, по всей вероятности, была одною из первых привязанностей, если не первой любовью Леопарди. Как и все, что поражает нас в юности, возлюбленная оставила в душе поэта надолго, на всю жизнь отпечаток, который не могли изгладить позднейшие встречи с другими столь же дорогими его сердцу существами. К числу последних относится, между прочим, его кузина, Гертруда Касси, приехавшая в Реканати, где жил поэт, на время. Он влюбился в нее до того сильно, что едва не сошел с ума, когда кузина уехала. В стихотворении «Il primo Атоге» и других он дает яркую картину своей любви. Чувство, охватившее его, было «зефиром, шелестящим листьями дерев». Возлюбленная его уехала и он видел ее в эту минуту, находясь за занавесками окна. Горькое сознание одиночества стеснило его сердце. Он почувствовал себя сиротою, бросился на кровать, закрыл глаза. Почему его любовь осталась смутным, неудовлетворенным, неразделенным стремлением? Он не сумел высказать ее, не сумел расположить к себе возлюбленную, не сумел растрогать ее, вызвать улыбку на устах, обменяться поцелуем.
Люблю, люблю тебя! Сто раз я повторяю:
Ты сердишься и хочешь ты бранить
Меня, что я любви моей совсем не знаю
Ни высказать, ни выразить, ни в песнь излить,
И будто в летаргии не имею силу
Иной дать признак жизни, как сойти в могилу.[48]
Леопарди, впрочем, утешился. Спустя некоторое время он познакомился во Флоренции с принцессой Шарлоттой Бонапарте, дочерью бывшего испанского короля и женою умершего в 1831 году старшего брата Наполеона III. Ей именно он посвятил несколько глубоко прочувствованных стихотворений, как «Aspasia» и «А se stesso», в которых воспел её грацию и красоту и оплакал свою неудачу. Существует, впрочем, мнение, что стихотворения эти посвящены не самой принцессе Шарлотте, а одной флорентийской замужней аристократке, с которою Леопарди встретился в доме принцессы и которая ввела его в заблуждение своим ласковым отношением. Поэт уже думал, что любим, и объяснился, в результате чего оказалось, конечно, грустное разочарование.
Можно вполне согласиться с Полем Гейзе, что неудачи в любви придали грустный колорит его мышлению и послужили главной причиной его пессимизма. «Я живу здесь безучастный и равнодушный ко всему, – пишет он брату в 1822 году из Рима, – в дамском обществе не бываю вовсе, а без женщин никакие занятия, никакие житейские обстоятельства не могут ни привязывать, ни удовлетворять». Ту же идею он проводит и в других письмах, объясняя повсюду свои неуспехи у женщин только своей некрасивой наружностью. «Я совершенно погубил себя, – говорит он в другом письме, – семью годами безумного и отчаянного учения в таком возрасте, в котором организму моему нужно было развиваться и крепнуть, Я погубил себя на всю жизнь, сделал свою наружность жалкою и тем уничтожил ту важную часть человека, на которую люди обращают столько внимания, и притом не только толпа, но всякий, которому хочется, чтобы внутреннее дарование не было лишено внешнего украшения, и который, найдя его ничем не украшенным, приходить в уныние и, уступая закону природы, едва имеет мужество любить того, у которого нет ничего красивого, кроме души». И, как бы развивая эту мысль, он восклицает в своем грустном, проникнутом нежной меланхолией стихотворении «Последняя песнь Сафо»: «Одной лишь только красоте дано небесами властвовать над человеческим сердцем. Для героизма и песен не цветет венок славы в бедной, скромной хижине».
Быль ли прав Леопарди? Конечно, не был. Красота мужчины не всегда служит необходимым условием женского расположения и мы не раз еще встретимся на протяжении этой книги с примерами мужчин, пользовавшихся любовью женщин, несмотря на свое уродство. Достаточно упомянуть пока хотя бы о том же Шопенгауере, наружность которого далеко не удовлетворяла требованиям изящного вкуса, но который тем не менее свободно пил из чаши любовных наслаждений. С этой точки зрения вполне справедлив приговор Руджеро Бонги, который, объясняя причину вечных неудач Леопарди в области любви, замечает: «Маленький, слабый, рахитический Леопарди не решался думать, что его может любить женщина, а уверенность в этом имеет своим неизбежным последствием то, что действительно ни одна женщина не любит. Ему было известно, что он некрасив, и он оплакивал это, как величайшее несчастье, не будучи в состоянии понять, что женщина узнает в некрасивом теле красивую душу и любит ее».
Альфьери и графиня Альбани
Если в истории всемирной литературы есть пример редкой по своему бурному и тревожному характеру связи между поэтом и женщиною, то это, конечно, связь Альфьери[49] и графини Альбани. С другой стороны, трудно также указать более яркий пример непосредственного влияния женщины на творчество поэта, пегас которого всегда нуждается в легких ударах хлыста, чтобы уносить своего повелителя в бездонные пространства поэзии.
Графиня Альбани была женой Карла-Эдуарда Стюарта, последнего из рода Стюартов, до самой смерти остававшегося претендентом на английский престол. Вышла она за него замуж при необычайных условиях. Карл-Эдуард был храбр и неустрашим. Имея всего 25 лет от роду, он в 1745 году высадился в Шотландии, во главе ничтожной группы приверженцев, и в короткое время собрал под свое знамя целую армию, овладел Эдинбургом и нанес поражение войскам короля Георга, чем сразу пошатнул его престол. Вскоре, однако, ему было нанесено решительное поражение и он бежал после многих приключений во Францию. Людовик XIV относился к нему радушно, но Людовик XV согласился по Аахенскому договору изгнать ею из своей страны. С этих пор начались бесконечные скитания английского претендента, единственным утешением которого была верная подруга, мисс Клементина Уакиншоу. Он сошелся с нею в Шотландии, после чего она родила ему дочь, которая, однако, послужила впоследствии предметом разлада между родителями. В одно прекрасное время мисс Уакиншоу покинула Карла-Эдуарда и претендент на английский престол остался без главной поддержки. Так как друзья также начали покидать его один за другим, то он с горя начал пьянствовать и в скором времени дошел до такого состояния, что приверженцы Стюартов с ужасом начали ждать времени, когда последний представитель династии сойдет в могилу, положив конец их надеждам на реставрацию. Тут-то неожиданно вмешалось в дело французское правительство. Потеряв надежду на то, чтобы Карл-Эдуард снова высадился в Англии или, по крайней мере, держал ее в страхе, оно решило обеспечить Стюартам потомство, так как продолжение этого рода и связанная с ним возможность смут в Англии могла быть только на руку Франции. Для этой цели Карл-Эдуард был вызван в Париж, где ему предложили жениться на молодой княжне Штольберг, взамен чего он будет получать 240.000 ливров пенсии. Само собой разумеется, что жалкий, истощенный неумеренной жизнью, потерявший всякие надежды претендент, которому к тому же был 51 год, согласился и в 1772 году был совершен брак в Париже.
