Игорь Дьяконов - Книга воспоминаний
Напротив Андерсенов на втором этаже жили наши главные друзья Стриндберги. Мои родители дружили с самим Стриндбергом и его женой, а я с их детьми.
Инженер Стриндберг — худой, болезненный преподаватель военного училища — сам по себе был человеком глубоко гражданским. Подобно почти всем норвежским инженерам, он учился в Германии, хорошо говорил по-немецки и по-английски, много читал, был большим любителем музыки — особенно Чайковского, мог быть интересным, хотя и суховатым собеседником. Предрассудков насчет советской России у него не было, и он даже догадывался, что обычное в Норвегии представление, согласно которому русские — это жгучие брюнеты, которые вечно пьют чай, едят сырую рыбу и ссорятся по политическим вопросам, не совсем соответствует действительности. Но объяснить ему характер нашей революции или даже просто, что такое голод — было трудно. Он и его жена задавали вопросы вроде Марии-Антуанетты: если не было мяса, почему же вы не ели рыбу?
Фру Стриндберг была немного замученная, добродушная, толстая домашняя хозяйка, ничем особенно не замечательная. Но соседи и дети любили ее больше, чем мужа. Ее дочка Герд, моя приятельница, находила ее красивой, и обижалась, если ее мать считали толстой. «Это же только титьки!» — говорила она. И, действительно, эта часть организма занимала у фру Стриндберг почетное место, как и полагалось матери пятерых детей.
Старшая дочка, Кари, обещала стать порядочной коровой. Она уже готовилась к конфирмации и с нами почти никогда не играла. Следующим был мальчик Бьёрн, на год или два старше меня. Он вечно пропадал где-то с мальчишками в переулках, а меня презирал и называл «ентегютт» — «девчонский мальчишка». (Я в самом деле был похож на девочку — мама хотела видеть во мне дочку, и я носил челку и длинные волосы в кружок). Впрочем, я платил Бьёрну взаимностью. Он был хулиганистый парень и отбил у меня желание играть с мальчишками.
В нашу компанию входили младшие Стриндберги — хорошенькая Герд, младше меня на год, востроносая, разумная Хишти (или Эва-Хирстен), ровесница Алика, обещавшая стать совсем красавицей, и в виде неизбежного довеска, — маленькая Бюлле (или Эллен-Сигрюн), вылитая мама, — двух лет.
Весь третий этаж дома занимал сам Стеен-Нильсен с семьей. Во дворе играла с нами его дочка Эва — рыжая гладенькая дурочка и недотепа в зеленом платье; при ней состоял ее двухлетний брат Арве. Бюлле мы принимали в игры, но Арве — никогда: он был рева, а за его рев доставалось от хозяев, и вообще интересы его были самые низменные: любимое его занятие было ловить и есть дождевых червей, запивая водой из лужи, к восхищению его няньки-сестры.
На нашем горизонте появлялись иногда две славные девочки-близнячки, подруги Кари по классу, и мальчик Рейнерт, приятель Герд, сын «пул'ти Идланна» из соседнего полицейского участка. Так, волею судеб, моя компания — Герд и Ингер и иногда Рейнерт из моих ровесников, Биттеба, Хишти, Берит и Эва из ровесников Алика — состояла почти исключительно из девочек. Единственный мальчик — Рейнерт — был тоже «ентегютт», вроде меня, так что в детстве мне не пришлось играть в мальчишеской компании. Наверное, это сказалось на моем характере.
День начинался так: с утра старшие дети — Кари, Бьёрн, Герд и Ингер — уходили в школу. На дворе играли только Алик с малышами. Это время было мое. В школу я не ходил: считалось, что я недостаточно знаю норвежский язык, а советская колония была маленькая, и русской школы не было. Я читал подряд все книги, которые были у папы, а их было довольно много: я уже говорил — кое-что привез папа, когда ездил в командировку в Петроград, были куплены русские классики в эмигрантских изданиях; и были мои собственные книжки по-норвежски и по-датски — из них я помню «Гулливера» и «Графа Монте-Кристо». Пьес я больше теперь не писал, но Ахагия продолжала занимать меня. Главное в Ахагии теперь был спорт. Причиной тому опять был Миша.
В двадцать третьем году Миша был отправлен в Петроград — кончать школу. Он жил у бабушки и тети Жени на Крестовском острове, ел пшенную кашу (денег в доме у нас всегда было мало: нужно было еще посылать старикам Дьяконовым и бездельнику папиному брату — Сергею, к тому же, сидя в Норвегии, мои родители довольно туманно представляли себе экономическое положение в нэповской России), писал стихи, участвовал в легкоатлетических соревнованиях, влюблялся, дружил и кончал школу. И через год он снова появился у нас. Мы встречали его в Пипервикене — он сошел с белого каботажного парохода выросший, незнакомый. Все те же большие серые глаза, но вытянулось лицо, нос и подбородок стали длиннее. Но Миша — это был Миша; в тот же день, кажется, я привык к нему такому, каким он стал, а он сейчас же включился в мою жизнь.
Ахагия приобрела новое существование. Теперь устраивались бесконечные первенства по легкой атлетике Ахагии и окрестных, столь же воображаемых стран, — то на бумаге, где по круговой, разделенной на 40 клеток дорожке «стадиона» передвигались фигурки, сообразно очкам, выпавшим на косточке, — то на дворе, где мы прыгали через веревочку или в длину; тут же участвовали не только мы с Аликом, но и девочки. Только, скажем, Ингер Андерсен, прыгая через веревочку, не знала, что она известный ахагийский легкоатлет Альботов, хороший прыгун, но не идущий ни в какое сравнение с легкоатлетом-универсалом, рекордсменом Хониным, которого обычно играл я. Это легко было скрыть от нес — мы что-то записывали в блокнот, что-то обсуждали, но по-русски, и девочек это не интересовало. А у нас была выработана сложная система перевода очков, выпавших на кости, и результатов наших детских прыжков, в настоящие «взрослые» результаты. Например, трижды выпавшие «6» при дистанции 100 метров (десять клеток на нашем бумажном стадионе) — означало результат 10,6; прыжок в высоту на 90 см означал 190 см в Ахагии.
Или мы выходили с Мишей на двор и начинали гонять клюшкой мячик. Это тоже было не просто так. Это была национальная миндосская игра «миндэн». В каждой команде было по три игрока — вратарь, защитник и нападающий. Не нужно говорить, что все три игрока были: в одной команде — Миша, в другой — я. Но мы все время говорили — «Хирол передает мяч Лего», «Лего бьет по воротам» — и все шесть игроков были для нас живыми. Миша был непобедимая команда рекордсменов Миндского спортивного клуба, поэтому не было обидно, что я почти никогда не могу забить ему гола.
Увлечение спортом углублялось еще и тем, что совсем под боком был настоящий стадион, а около него, в углу сада Фрогнерпарк — обычного места наших прогулок — была «Бесплатная горка», с которой был виден и стадион и все, что на нем происходило. Зимой здесь шли соревнования конькобежцев, летом бывали футбол и легкоатлетические соревнования.
Раз здесь выступали и советские конькобежцы — Мельников и Ипполитов; когда они приехали, мы с Мишей водили их по городу и помогали им купить в спортивном магазине Хагена на Стуртингсгате беговые коньки — они привезли только «снегурочки». Мельников имел тогда хорошие шансы стать чемпионом мира, но в последний момент пришло запрещение участвовать в соревновании с буржуазными спортсменами, и наши конькобежцы должны были соревноваться только с членами рабочих клубов, а там сильных конькобежцев не было — всякий норвежский спортсмен получше уходил в «буржуазный» клуб, где было с кем сразиться в спортивной игре.
Здесь же, на этом стадионе, я видел, как тренировалась моя ровесница — чемпионка Норвегии по фигурному катанию, Соня Хени. Тренировал ее отец — злой, толстый, багроволицый лавочник, наставлявший ее тросточкой. То, что она выделывала на льду, было каким-то волшебным балетом; недаром в 14 лет она была чемпионкой Европы, в 16 лет — мира, а в 18 лет — уехала в Америку, запродалась американским антрепренерам, как профессионалка была навсегда дисквалифицирована и исключена из любительских спортивных клубов и впоследствии сделалась кинозвездой (я видел ее в «Серенаде Солнечной долины») — обычный путь выдающихся спортсменов Норвегии.
Во время больших соревнований, однако, полиция оцепляла «Бесплатную горку», и великого финского бегуна Нурми, бежавшего по гаревой дорожке стадиона, как машина, обгоняя других слишком человеческих бегунов на круг и на два, я видел лишь через щелку в высоком заборе стадиона.
По утру, если я не бродил вдвоем с Аликом или с ним и с мамой — по Фрогнерпарку у его озер с лебедями, по пригоркам, лугам и рощам или, если не читал, если не разыгрывал ахагийских соревнований, не играл во дворе, не решал задач по арифметике — это, впрочем, случалось редко: меня не переобременяли официальными науками — я занимался расшифровкой египетских иероглифов.
В числе книжек, переведенных в свое время папой для хлеба и картошки, была и научно-популярная книжка «Древняя Ассирия». В 1924 году, взяв с собой Мишу, папа отправился в командировку в Лондон и там побывал в Британском музее, чтобы самому посмотреть все эти древности, о которых он когда-то писал так красноречиво. В Музее он купил два путеводителя — по ассирийским и египетским залам. Вернувшись в Осло и разбирая свой чемодан, он наткнулся на эти две довольно толстые книжки. Куда их девать? Увидев меня, который толкался вокруг, жадно впитывая в себя папины и Мишины впечатления, он вдруг, по одному из свойственных ему шутливо-серьезных порывов, протянул путеводители мне:
