Сюзанн Варга - Лопе де Вега
В отношении славы Лопе принадлежал к числу тех, кого удача и успех более всех баловали. Монтальван своими формулировками только подтвердил то, о чем известно давно, ибо народная молва без устали твердила о славе Лопе. Почтительность, которую испытывал к учителю Монтальван следом за мадридцами, несомненно, объяснялась тем, что Лопе самым тесным образом был связан с обществом своего времени, он вырос из него и врос в него, был плотью от его плоти, что и сподвигло Монтальвана провозгласить его славой нации и светочем отечества. Такое видение позволяет объяснить, как тенденциозные интерпретации его произведений смогли породить в догматически-воинствующих умах образ Лопе-националиста три столетия спустя после его смерти, то есть образ, который приводил в возбуждение абсолютистскую Испанию. В действительности все в его творчестве, да и в самой его личности отражало тонкие, еле уловимые, но все же существенные оттенки именно вырванности Лопе-художника из своей среды, что и делало его вечным исключением из правил в том обществе, с которым он хоть и ощущал свою взаимосвязь и взаимозависимость, но в котором ему так никогда и не дали занять то место, что он желал занимать. Вероятно, не было никакого несоответствия в том, что его портреты украшали стены дворцов и самых скромных жилищ в то время, когда Лопе беспрестанно обращался к графу-герцогу Оливаресу с просьбой о предоставлении ему должности придворного королевского историографа, но так и не получил вожделенного места и звания. А ведь его слава перешагнула многие границы, моря и океаны, его пьесы играли в крупных городах Америки, а Бартоломео де Альба даже перевел три из них на науатль — классический язык племени ацтеков.
Слава Лопе, как свидетельствует Монтальван, была тесно связана с его легендарной плодовитостью, способствовавшей тому, что он стал Фениксом и Аполлоном муз. Друг Лопе, поэт Вальдивьелсо, часто сопровождавший его в путешествиях, рассказывал, что, увидев, как Лопе работает, пришел к убеждению, что перо его не поспевало за полетом его мысли. Написать за два дня три тысячи строф комедии было для Лопе детской забавой, в то время как самый ловкий и самый спорый переписчик наверняка запросил бы вдвое больше времени для того, чтобы просто переписать текст этой комедии. Однажды понаблюдав за Лопе в Толедо в период творческой активности, Вальдивьелсо обнаружил, что тот за две недели сочинил пятнадцать тысяч строф, то есть пять пьес, предназначенных для театра, сцены из которых Лопе с удовольствием зачитывал друзьям по мере того, как они выходили из-под его пера.
Эта плодовитость поражала еще и богатством лексики, и мастерством применения различных выразительных средств, что и делало Лопе «чудом природы». Хьюго Реннерт в 1968 году выдвинул гипотезу, что, вероятно, ни один автор в мире не использовал столь обширный набор слов, как Лопе. Он намекал на то, что если в один прекрасный день кто-нибудь составит словарь языка Лопе, как был составлен словарь языка Шекспира Максом Мюллером, то в этом труде для всех нас будет немало сюрпризов. Карлос Фернандес Гомес подхватил эту идею так, как принимают вызов, и после нескольких лет исследований признал правоту американского знатока творчества Лопе. По его подсчетам, Лопе во всех своих произведениях использовал около 9 198 600 слов (в тех произведениях, что известны на сегодняшний день), что приводит исследователя к выводу о том, что словарь языка Лопе составляет около двадцати одной тысячи слов, то есть на восемь тысяч больше, чем у Сервантеса, и на пять тысяч больше, чем у Кеведо. Признание таких творческих способностей творить чудеса вполне оправдывает уподобление Лопе Орфею. Несмотря на здоровую иронию, которую Лопе всегда проявлял по отношению к тирании интеллекта и к излишествам эрудиции, он излил в свое творчество почти все познания своего времени: космографию, неоплатонизм, античную философию, всеобщую историю, библеистику, а также знания в сфере произведений античных авторов как художественной литературы, так и трудившихся в области морали, а также познания в области трудов Отцов Церкви. В связи с этим уподоблением Орфею следует особо подчеркнуть, что Лопе превосходно владел словом, что он испытывал наслаждение от речи и дарил это сладострастное наслаждение, тесно связанное не только с Орфеем, но и с Эросом, своим читателям. Кроме того, благодаря тому, что Лопе прибегал в своем творчестве к самым разнообразным жанрам, он мог быть одновременно Горацием, Вергилием и Пиндаром. Точно так же из-за жанрового разнообразия и из-за присутствия в его пьесах одновременно и трагического, и комического Лопе мог быть и Теренцием, и Софоклом.
Правда и то, что естественный, природный инстинкт Лопе и его специфический темперамент чаще всего и более всего склоняли его к изобретательному и веселому вымыслу дерзкого и изящного мира непринужденных дам и кавалеров, а не к волнующему миру пьес «плаща и шпаги», в основе которых лежали трагическая неопределенность и тревожное ожидание, как в пьесах «Кабальеро из Ольмедо» или «Наказание — не мщение». Сам Лопе был бы удивлен, без сомнения, тем, что сегодня больше всего ценятся его исторические драмы, такие как «Фуэнте Овехуна» и «Периваньес и командор Оканьи». Вероятно, причиной их особой популярности является то, что Лопе проявлял в них интерес к политическим проблемам своего времени. Приняв сторону короля и высказываясь за главенство королевских законов и указов, он демонстрировал, что разделял взгляды слоя образованных людей своего времени и выказывал свой гнев, направленный на привилегии и паразитизм аристократии.
Монтальван, написав к сборнику столь красноречивую преамбулу, соответствовавшую законам панегирика, смог создать настоящую словесную триумфальную арку, через которую читатели попадали в святилище, где воздавались посмертные почести ушедшему в мир иной поэту. В этом сборнике похвальных посмертных слов и проповедей находятся сто пятьдесят три «приношения» авторов, из коих некоторые не всегда были для Лопе теми, кого принято называть друзьями. Таков, например, Пельисер, комментатор произведений Гонгоры, в свое время просто-напросто называвший Лопе «разобранным по косточкам волком», человек, которого и сам Лопе в своих высказываниях не щадил. И вот теперь он преподносил «священную урну для хранения праха» того, про кого он теперь говорил, что «никто не осмелится претендовать на звание его соперника».
Разумеется, сборник представляет собой триумф пышной, торжественной и велеречивой агиографии, но в нем встречаются и упоминания о тех издевательствах и несправедливостях, что вынужден был сносить Лопе. Некоторые авторы постарались внести в свои речи самые разные оттенки, дабы внушить читателям доверие, для чего они несколько умеряли хвалебный тон и уменьшали количество фимиама. Так, брат Франсиско де Перальта, один из тех, кто читал проповедь на похоронах Лопе, уточнил, что он сам, для того чтобы воздать почести Лопе, избрал «самый лестный и самый лучший его профиль», как поступил бы самый лучший из художников, вознамерившись писать его портрет: «Я буду молить о том, чтобы тебе, о прославленный поэт, был дарован яркий свет, рожденный лучом, испущенным дланью Создателя. Я произведу отбор знаний, и я покажу всем, вопреки зависти, вопреки невежеству и равнодушию, сколь достойным объектом похвал ты являешься, сколь благодатную тему для восхваления и восхищения ты собой представляешь, сколь обильные аргументы ты предоставляешь сочинителям панегириков, сколь соответствующим объектом для наших благословений ты являешься».
