Тамара Петкевич - Жизнь - сапожок непарный : Воспоминания
Едва ТЭК уехал, как распахнулась дверь дежурки, вошла Александра Петровна и грозно, без обиняков спросила:
— Артист — это что? Серьезно?
— Очень, — ответила я.
— Хочешь уехать? — Она перешла на «ты», как и в иные крутые минуты.
Я не стала объяснять, что надежд на наряд нет:
— Хочу.
— Имей в виду: не отпущу!
— Почему? — растерянно спросила я.
— Потому что от добра добра не ищут, — горько и обиженно ответила она.
Мой долг Александре Петровне был непомерно велик. В каком виде и состоянии я была бы без нее? Следовало себя казнить за неблагодарность, но я уже не добра искала; нашла любовь, за которую мы с Колей вступили в свой страшный, в свой смертельный бой.
Подошел срок освобождения Ольги Петровны Тарасовой. Есть люди, само существование которых помогает душе остаться живой. Ольга Петровна принадлежала к таковым. Я смотрела на нее и думала о том, что на свой лад она послужила не столько революции, сколько делу любви. Еще как послужила! Любви Ольги Петровны хватило на всех. И на обеих ее прекрасных дочерей Верочку и Катюшу, и на внуков, и на друзей, и на меня. У нас с нею был поэтический молитвенник: «…Нету солнца — в себя смотри. Хватит солнца в душе твоей — не ослепнешь среди теней».
Она поняла, кем стал для меня Коля. Благословила эту встречу. Это много значило для меня.
Я провожала Ольгу Петровну до вахты, не предполагая, что дружбе нашей суждены десятилетия.
Молва меня никак не обходила стороной.
Пока я раздумывала, как достовернее описать Александру Осиповичу встречу с Колей, в виде самой банальной сплетни новость опередила меня.
..Но — «бывшее быть перестанет»,
И по-иному стало ныне.
И снова Плюшка донжуанит
Или, вернее, мессалинит…
— значилось в отпущенной порции «стишков».
Вопрос рассматривался со всех сторон. Привлекая к теме двух других Тамар, он продолжал язвить:
Их целых три у нас Тамары,
Трех разных стилей и манер.
И каждая из них пример,
Как выносить Судьбы удары.
Одна — случайно ли, со зла —
Недавно сына родила.
И ходят слухи, что не прочь
Она родить в придачу дочь.
На папу претендентов рать.
Но как такого подобрать,
Чтоб был он молод и пригож,
Чтоб ненавидел фальшь и ложь,
Чтоб был властителем идей
И уж, наверно, иудей?
Он варьировал этот мотив и далее, посвящая Тамаре Цулукидзе и мне талантливые и блестящие образосплетения:
О, как приятно и легко
В любви, веселье и игре
Жилось в те дни Манон Леско
И кавалеру де Грие!
Была судьба их, как трик-трак,
Как лотерея, как лото.
Теперь, увы, совсем не так,
Все по-другому, все не то.
Мужчины нынешних времен
Умеют только оскорблять.
Они сказали бы: «Манон,
Хоть и французинка, а б..»
И был бы беспощадно строг
Теперешний над нею суд, —
Ведь отбывать пришлось, бы срок
Не в Орлеане ей, а тут.
Но нет! Манон тут не сыскать,
Куда пытливый взор ни брось.
Тут много разных Лиз и Кать,
И Варь, и Вер, и Тусь, и Тось.
И не найти тут «шевалье», —
Все наши рыцари без лат.
И ходят в порванном белье,
И носят вытертый бушлат.
Лишь иногда, как божий дар,
Мелькнет животворящий сон.
И ты увидишь… двух Тамар,
Что поманонистей Манон.
И каждая из них, как рок
(Сиречь изменчива вполне),
А от измен какой же прок
Не только прочим, но и мне.
Пародийные строчки воспринимались мною чрезвычайно болезненно. Вмещенная в нарицательные имена, я не на шутку обижалась, отчаивалась, мысленно вдребезги разбивала кривые зеркала. И тем временем училась отношению к чужому волеизъявлению, обретала вкус к более смиренному обхождению с пресловутой молвой и житейской сплетней.
Было еще одно благодетельное свойство в ехидстве Александра Осиповича: в его цветном отражении будто игнорировалось все драматичное, что происходило в черном подтексте жизни.
В окно дежурки дробно постучал нарядчик:
— Прыгайте! На вас пришел наряд в ТЭК! Все-таки? Извини меня, прошлое, за способность радоваться! Извини, что жива сама по себе, что так занялось, так горит сердце.
И тут же залил страх. Угроза Александры Петровны пустяком не являлась, могла все перерешить. Александра Петровна миловала, но умела и казнить. Крепостнический уклад лагерной жизни искушал всякого власть имущего.
Что делать? Увидев ее, вышагивавшую в окружении своей постоянной свиты — врачей, завхоза, прораба, — я ухватилась за шальную, еще самой до конца неясную мысль: сорвалась с места и помчалась навстречу.
Рукой придержав строй людей за собой, она остановилась и сердито закричала:
— Что еще случилось? Что такое?
— Матушка! Государыня! Смилуйся надо мной! Не гневайся и отпусти рабу Божию в ТЭК! — возопила я, рухнув перед ней на колени.
«Государыня» не устояла. Подданные многоголосьем вступились за меня:
— Отпустите ее, Александра Петровна! Пусть едет!
— Убирайся с глаз долой! Видеть тебя не хочу! — доиграла Александра Петровна немудреный сценарий.
Я отрывалась от места, где родила сына, где были ясли, в которые бегала его кормить, разговаривать с ним, мечтала о нашей с ним будущей жизни; дорога, по которой оцепенело провожала его к отцу с верой в это «будущее». Помешательство при отречении от меня отца моего сына тоже было пережито здесь.
Для многих юных опэшников я здесь нечаянно стала «учительницей», стараясь спасти их от разочарований и цинизма. Тут же однажды схватила за шиворот рыжего детину коменданта, начавшего избивать одного из мальчишек, и, наделенная неясно откуда взявшейся сверхсилой, собственноручно вышвырнула его из барака.
Из таинственного Ниоткуда сюда, в Межог, пришел человек, которого я полюбила и к которому так безоглядно стремилась теперь.
Прощание с Александрой Петровной получилось тяжелым. Мы обнялись. Она хрипло сказала: «Бросаешь меня? Вот и отдавай душу!»
Ждал конвоир.
На этот раз я покидала Межог навсегда.
Астрономическая дальность счастья, о котором мечталось в начале жизни, обернулась вдруг буквальными земными километрами до Коли. Тем обстоятельством, что это пространство было опутано проволочными заграждениями, я пренебрегала.
