Эдвард Радзинский - Загадки любви (сборник)
Хохот мундиров.
Боже мой… Тишина-то какая. (Ей.) Ах да! Их увели уже… двадцать минут.
В комендантскую входит со светильником Григорьев, освещает спящих Писаря и Марфу. Расталкивает, те поднимаются. Потом Григорьев вводит Баранова и Родионова. Они глядят на одевающихся Марфу и Писаря.
Баранов. Бесстыжие.
Родионов. Вольные.
Григорьев. Молчать. (Марфе.) Быстрее, быстрее. (Яростно, Писарю.) А дело! Где дело?
Писарь. Как обещался. (Берет со стола готовое дело.) Перышко-то мое быстрое, ваше благородие. (Читает торжественно.) «Дело о скоропостижной смерти государственного преступника…»
Григорьев. Молчать! (Забирает дело.)
А Марфа все так же неторопливо одевается, напевая:
Ой, тошно, ой,
Кто-то был со мной.
Сарафан не так,
И в руке пятак.
Григорьев выталкивает ее из камеры. За ней степенно выходит Писарь. Григорьев, Баранов и Родионов садятся рядком и ждут… Григорьев поглядывает на часы, он нервничает, и порой озноб пробегает по его телу.
В камере Лунина.
Лунин. Двадцать минут всего…
Она. Ты знал, что я умерла?
Лунин. Я знал, что ты умерла… Ведь ты не оставила бы меня одного в этом мире… Я даже знал час, когда ты умерла. Той ночью… мне снился замок… и поцелуй… последний… в замке… твои губы коснулись лица, и твой голос сказал: «Верни мне его…» Апотом почтой я получил от сестры стихи друга. Я раскрыл томик и задрожал. Я прочел:
«Твоя краса, твои страданья исчезли в урне гробовой —
А с ними поцелуй свиданья, но жду его: он за тобой».
И я – седой и старый… плакал. Я знал, что там, за гробом, ты вспомнила обо мне.
Она. Ты любил без меня?
Лунин. Я любил тебя без тебя.
Она. Как звали меня без меня?
Лунин. Без тебя тебя звали Мария. Это случилось уже после… после двадцати лет каторги, когда я вышел на поселение. Она приехала в заточение к мужу… Она встретилась с Волконским в тюремном замке и на коленях целовала его кандалы… Когда я впервые ее увидел: эти глаза без оболочки… и этот голос… твой голос… я понял, что после смерти ты вновь пришла ко мне.
Она садится и играет в темноте.
(Долго слушает, а потом кричит.) Не надо играть! Я вас прошу, Мария!
Она. «Что с вами, Лунин?»
Лунин. «Просто тысячу лет прошло. Грязь, тюрьмы… кандалы – все стерли. Я всегда боялся музыки, Мария. Слово определенно, оно настаивает, и я всегда хочу ему сопротивляться… А музыка повергает каждого в его собственные мечтания… и ты беззащитный».
Она. «Как удивительно. Я могу с вами говорить обрывками фраз, и вы поймете. Как я могла не знать вас прежде. Я хочу вам показать свою девочку, Лунин».
Лунин. Ты склонилась над ней и откинула покрывало. Твое плечо коснулось моего локтя.
Она. «Вы дрожите, Лунин? Ну, поцелуйте мою девочку… и не бойтесь ее разбудить. Я знаю это ее движение, предшествующее пробуждению».
Лунин. И ты улыбнулась покорно и тихо.
Она. И тогда ты сказал: «Пощадите»?
Лунин. Да. И засмеялся.
Она. «Почемувы смеетесь, Лунин?»
Лунин. «Потому что каждый раз перед Голгофой появляешься ты, и я должен отдавать тебя… Всем вокруг даны чувства отца, супруга, любовника. Я свободен, и оттого легко могу вступать… (смешок) на крестную тропу. Я считаю ее последней улыбкой жизни…» И я простился с тобою во второй раз в жизни… и опять навсегда.
Она. «Лунин… седой Лунин… последний воин Лунин, я перекрещу вас на подвиг…» Она сказала, что будет молиться за тебя?
Лунин. Да. Ты снова сказала в ней это. (Мундирам.) Но, господа! В кружок! Время мое… почти… (Шепчет.) Но тайны… А тайны остались! (Пронзительно.) Есть времена, когда единственное положение, достойное человека, – на кресте! И вот с креста моего… после двадцати лет каторги, уже выйдя на поселение, я опять начал (смешок). С 1836 года я регулярно отправлял письма моей сестре.
Первый мундир. Эти письма перехватывались, и с них составлялись копии… (Читает письмо Лунина.) «Дорогая сестра. Мое единственное оружие – это мысль… то согласная… то в разладе с правительством. Я уверен, что это напугает некоторых господ, хотя пугаться тут нечего: оппозиция – вещь, свойственная всякому политическому устройству». (Продолжает читать письма.) «Дорогая сестра… так как я особенно был близок когда-то с нынешним министром государственных имуществ Киселевым, прошу тебя прислать мне подробный перечень его деяний, дабы я мог в тишине, не торопясь, их обсудить…» «Дорогая сестра, я разобрал распоряжения министра… и должен с печалью сообщить свое мнение…» В то время, как товарищи его пребывали в глубоком раскаянии, он в этих письмах опять обнаружил закоренелость в превратных мыслях и чувствах.
Лунин. Мой Каин, Алешка… Впрочем, какой ты Алешка? Подожди… Сначала был Орлов (засмеялся), потом был Чернышев… потом стал Бенкендорф… Сначала Александр… потом Константин… потом Николай… Сначала Наталия, потом Мария… И вот теперь, когда все подошло к концу, я понимаю… Как детьми мы сокращаем дроби, так и жизнь уничтожает кажущееся многообразие. И вот уже вокруг нет толпы. Жизнь-то свелась к ним, к четырем: Каин… Авель… Кесарь… и Мария – на одной лавочке умещается вся жизнь!
Первый мундир (читает письмо). «Дорогая сестра, полноте бытия моего недостает ощущения опасности. Я так часто встречал смерть на охоте, в поединке, в борениях политических… что опасность стала необходима для развития моих способностей… Здесь, на поселении, нет ее… В утлом челноке переплываю Ангару, но воды ее спокойны… В лесах встречаю разбойников, но они просят подаяния… (Раздельно.) Мое земное послание исполнилось. Проходя сквозь толпу, я сказал все, что нужно знать моим соотечественникам. Оставляю письмена законным наследникам моей мысли, как пророк оставил свой плащ ученику, заменившему его на брегах Иордана».
Лунин. Сия фраза означала: я свершил! Среди безумного молчания… после двадцати лет каторги… на поселении, на брегах забытой Богом реки… я исполнил цель. Жак написал первую правду о суде и расправе над героями! Среди непроходимых лесов несчастный старый Жак дерзнул рассуждать о династии! О том, как бесчестили, и брюхатили, и насиловали страну, как подзаборную девку! Россия! Поля, леса и вечный деспот!
