Бенедикт Сарнов - Скуки не было. Вторая книга воспоминаний
НЕПОМНЯЩИЙ. Окстись, Боря! Какой ты русский художник? Ты жалкий ученик голландца Рембрандта и еврея Левитана.
БИРГЕР. Ты не прав! Пусть я еврей, но я русский художник.
НЕПОМНЯЩИЙ. Русский?.. Да настоящий русский вообще за границу бы не поехал.
СЛАВА. А настоящий еврей вообще бы не вернулся!
БИРГЕР. Ну, хорошо, хорошо… Пусть вы даже правы… Но я как художник…
БЕН. А ты и не художник. Ты превратился в жалкого рантье, который стрижет купоны со своей славы. Извини, Боря, но ты уже не Биргер, ты — бюргер.
БИРГЕР. Ладно, ладно, согласен! Я не русский, я не художник… Но, братцы, друзья мои, я вернулся к вам после этой поездки…
НЕПОМНЯЩИЙ. А какая польза России от твоей поездки? Ты там только целовался с Гансом Дитрихом Геншером и прочими Гансами. А вот скажи: ты хоть раз там выступил в защиту угнетенной русской церкви?
ИГОРЬ КВАША. Или на худой конец мог там голодовку объявить.
БИРГЕР. Против чего?
ИГОРЬ. Не знаю. Сам придумай. Хотя бы против засилья Волчек в театре «Современник».
БИРГЕР. Ребята! Братцы! Вы что, совсем с ума сошли?..
СЛАВА. Да что с ним разговаривать? Ату его!
Крики: «Эгоист!», «Выкрест!», «Продажная шкура!», «Коммерсант!»
Друзья хватают Биргера и дружно выкидывают художника из его мастерской. Биргер остается один перед ширмой. Сбоку появляется прежний алкаш.
АЛКАШ. Эй, еврей, дай рубль!
БИРГЕР. Господи! Хоть один нормальный человек нашелся!.. (Подозрительно.) А может, ты тоже за Астафьева? Или за Эйдельмана?
АЛКАШ. Я за Ленина. Потому что он на рубле. Ну и за Сталина, конечно, потому что при нем водка была дешевая. (Поет.) О Стали-ине мудром, родно-ом и люби-имом…
БИРГЕР. Слава богу!.. Значит, не все еще спятили в этой несчастной стране!.. Дай, брат, я тебя поцелую!..
АЛКАШ. Пошли, бедолага. Примем по стакану. За дружбу.
Биргер и Алкаш обнимаются, поют.
БИРГЕР.
Поднявший меч на наш союз
Достоин будет худшей кары.
АЛКАШ.
И я за жизнь его, клянусь,
Не дам пустой стеклянной тары.
ВСЕ УЧАСТНИКИ СПЕКТАКЛЯ (высовываясь из-за ширм).
Как вожделенно жаждет век
Нащупать брешь у нас в цепочке…
Возьмемся за руки, друзья,
Возьмемся за руки, друзья,
Чтоб не пропасть поодиночке!
В этой пьесе появился у меня соавтор.
Возник он, правда, на поздней стадии, когда пьеса была уже написана. Но он не только прошелся по моему тексту «рукой мастера», но и внес в него свою — не такую уж малую — лепту.
Этим моим соавтором стал известный наш юморист — к сожалению, рано умерший — Аркадий Хайт. Тот самый, что сочинял сценарии для мультфильмов «А ну, погоди!», придумал «Радионяню» и кота Леопольда с его знаменитой репликой: «Ребята, давайте жить дружно!» (ему даже официально было присвоено звание: «Папа кота Леопольда»), писал монологи для Аркадия Райкина, Геннадия Хазанова, Евгения Петросяна и Владимира Винокура.
Узнав, что он согласился приложить руку к моей пьесе, я и обрадовался, и испугался: а ну как он камня на камне от нее не оставит!
Но никаких принципиальных изменений в мой текст Аркадий не внес, он просто его улучшил. Усмешнил какие-то реплики, сочинил новые частушки, заменив не самые удачные мои более остроумными, существенно расширил и развил роль «Алкаша»: из персонажа эпизодического тот превратился у него в фигуру едва ли не центральную. Наконец, он придумал и написал блестящую интермедию между первой и второй картинами: голоса радиодикторов разных стран, комментирующих поездку Биргера за рубеж как важное политическое событие международного масштаба. Но всё это — повторяю — ни смысла пьесы, ни конструкции ее не меняло. А вот один — весьма важный, ключевой эпизод, придуманный Хайтом, — несколько сместил и драматургические, и смысловые акценты первоначального — моего — варианта.
Он изменил финал.
У меня пьеса кончалась так:
Последние слова тонут в треске выстрелов и автоматных очередей.
Сцена заволакивается дымом.
ЗАНАВЕС.
ГОЛОС БУЛАТА.
Поднявши меч на наш союз
Достоин будет лучшей кары,
И я за жизнь его тогда
Не дам и ломаной гитары.
Как вожделенно жаждет век
Нащупать брешь у нас в цепочке…
Возьмемся за руки, друзья,
Возьмемся за руки, друзья,
Чтоб не пропасть поодиночке!
Выстрелы, автоматные очереди, разрывы гранат.
В варианте Аркадия «Возьмемся за руки, друзья…» пел не Булат, а — ВСЕ УЧАСТНИКИ СПЕКТАКЛЯ, ВЫСОВЫВАЯСЬ ИЗ-ЗА ШИРМ.
Изменение это Аркадий внес, как я понимаю, по соображениям отнюдь не идеологическим, а чисто театральным. Мой финал было трудно — а может быть, даже и невозможно, — разыграть на театре. Финал, придуманный Аркадием, в театральном плане был гораздо лучше.
Но смысл пьесы получился совсем другой.
У меня финал пьесы был — иронический и глубоко пессимистичный. На фоне выстрелов и разрывов гранат обращение к друзьям с наивным призывом «взяться за руки» должно было звучать грустной иронией.
Финал Аркадия (его мы и сыграли) — был оптимистичен. Даже, я бы сказал, патетичен. Он словно бы говорил:
— Всё, что вы сейчас видели, только шутка. А на самом деле — не волнуйтесь, друзья! В жизни мы никогда не поссоримся!
Я легко согласился на эту замену, потому что и сам тогда не подозревал, что мой пессимистический финал нашего шуточного кукольного спектакля окажется пророческим. Что уже близок час, когда этот наш тесный круг друзей-единомышленников и впрямь распадется на смертельных врагов, готовых чуть ли не стрелять друг в друга.
Душа полна утрат
О чем бы там перо, красуясь, ни скрипело —
душа полна утрат, она не отскорбела.
И как бы ни лились счастливые слова —
душа полна потерь, хоть, кажется, жива.
Эти строки — из стихотворения, которое Булат посвятил мне. Вот как это было.
Он позвонил мне и сказал:
— У меня тут написался один стишок. Я хочу посвятить его тебе. Можно я его тебе прочту?
Я сказал, что да, конечно, я слушаю.
Он прочел:
С последней каланчи, в Сокольниках стоящей,
никто не смотрит вдаль на горизонт горящий,
никто не смотрит вдаль, все опускают взор.
На пенсии давно усатый брандмайор.
Я плачу не о том, что прошлое исчезло:
ведь плакать о былом смешно и бесполезно.
Я плачу не о том, что кануло во мгле,
как будто нет услад и ныне на земле.
Я плачу о другом — оно покуда с нами,
оно у нас в душе, оно перед глазами,
еще горяч и свеж его прекрасный след —
его не скроет ночь и не проявит свет.
О чем бы там перо, красуясь, ни скрипело —
душа полна утрат, она не отскорбела.
И как бы ни лились счастливые слова —
душа полна потерь, хоть, кажется, жива.
Ведь вот еще вчера, крылаты и бывалы,
сидели мы рядком, и красные бокалы
у каждого из нас — в изогнутой руке…
Как будто бы пожар — в прекрасном далеке.
И на пиру на том, на празднестве тягучем
я, видно, был один, как рекрут, не обучен,
как будто бы не мы метались в том огне,
как будто тот огонь был неизвестен мне.
Дочитав «стишок» до конца, он сказал:
— Так ты не против, чтобы я посвятил его тебе?
Я сказал, что нет, конечно, не против.
Дело было в конце 80-х. Знакомы с Булатом к тому времени мы были лет, наверно, уже тридцать. И кому только ни посвящал он за эти годы своих стихотворений! А мне — ни разу. И вот…
— О чем ты говоришь! — сказал я. — Конечно, я не против. Наоборот, очень рад… Но с чего это вдруг?.. И почему именно это стихотворение?
— Ну-у, я не знаю, — протянул Булат. — Это ведь дело таинственное…
Дело это, наверно, и в самом деле таинственное. Но я почему-то подумал, что этот неожиданный порыв Булата, это внезапно осенившее его желание посвятить мне стихотворение, — и не какое-нибудь, а именно это, — каким-то боком связано с той шуточной пьесой, которую мы разыгрывали 1-го апреля 87-го года в нашем кукольном театре на именинах у Биргера.
