Иоганнес Гюнтер - Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном
Правда, в этом каталоге содержалось и несколько книг, к которым Гутенег делал рисунки, так что его имя упоминалось в восьми толстых томах четыре или пять раз.
То есть он еще не расстался окончательно со своим тщеславием, мечтал о будущих успехах. Конечно, мой визит мог бы немного встряхнуть его и, может быть, что-то спасти, но его проспиртованная апатия и три тысячи крон, которые ему ежемесячно присылал отец, были сильнее, чем трепыхания воли.
Отто Райхер рассказывал мне о своих годах учебы в Вене, проведенных бок о бок с Гутенегом. Полагаясь на миллионы отца, Гутенег вел тогда шикарную жизнь, не прикасаясь ни к карандашу, ни к перу. Конец был печальный: отец, оплатив непомерные долги сына, сослал его в Лондон, благо тот был когда-то английским офицером в Египте. А здесь Отто, один-одинешенек, предался утешениям зеленого змия.
Он пригласил меня к себе точно утопающий, хватающийся за соломинку, в надежде, что в моем присутствии сможет снова работать. Но мы лишь вели бесконечные разговоры до глубокой ночи, а если при этом я пытался уговорить его пореже хвататься дрожащей рукой за бутылку, то упрямец, всем назло, хватался за нее еще чаще. И потом хвастал заплетающимся языком, как много он может выпить. Чтобы его расшевелить, я старался как можно больше работать. Полностью переписал своего «Мага» — в этой новой редакции пьеса была потом напечатана и множество раз поставлена на сцене — и начал переводить пьесы Лермонтова. Параллельно возникали стихи — «Темный град».
Гутенег водил меня в театр, который показался мне, однако, замшелым. Он провел меня по знаменитым криминальным кварталам Лондона, взял с собой однажды в Гайд-парк. А в остальном он пребывал в своей надменной и насмешливой пассивности: по целым дням смотрел на огонь в камине, слушал пошлятину на граммофонных пластинках, пил и курил.
И случилось то, что должно было случиться. Уже через неделю я вынужден был ему сказать, что хочу уехать, потому что молодая женщина в его доме произвела на меня слишком сильное впечатление. Но тогда он стал просто умолять меня как раз теперь-то остаться: тем самым я смогу помочь — и ему, и ей. Должен признаться, что эти уговоры мне даже польстили.
Ее звали Эльзи, Эльзи Вуд. Мы с ней каждый день подолгу гуляли с собаками и вообще много времени проводили вместе. Так я узнал Лондон, то есть местность вокруг Ноттинг Хилла, Бэйзуотера и Кенсингтона. Этот большой, темный город с его лихорадочными главными улицами и причудливыми закоулками, в которых ремесленники занимались своим делом прямо перед своими лачугами, остался мне чужд.
Обо всем этом мы беседовали с Райхером в поезде, а потом и на пароходе, на который сели в Фолькстоуне. В ночи светили высокие звезды, слегка покачивало, а мы с серьезнейшими минами пили французское шампанское на брудершафт.
Отто Райхер доверительно сообщил мне, что приехал в Лондон, чтобы посмотреть, нельзя ли с моей помощью вернуть Гутенега к жизни. Кроме того, он надеялся оторвать от него Эльзи, попросив ее руки. Да, вот так это было.
Гутенег ему признался, что он, собственно, любит подружку Эльзи, танцовщицу. За день до нашего отъезда они с Гутенегом ходили в театр, где она танцевала, и после представления во время длинной беседы Гутенег сделал ей предложение, которое она не отклонила. Она совершенно другого типа, чем Эльзи: черноволосая, с сильной, кажется, волей. Однако теперь он, Отто Райхер, видит, что Эльзи нашла меня. Так что ему придется уйти, сказал он спокойно и без всякой горечи.
Неудивительно, что такие увесистые признания повели к большой дружбе. Той ночью на корабле мы не ложились спать. В Голландию прибыли уже на рассвете. Но спать совершенно не хотелось.
У меня был железнодорожный билет до Берлина, у Рай- хера — до Граца через Мюнхен. Но когда мы пересекли голландско-германскую границу, я выбросил свой билет и решил поехать с Отто Райхером до Мюнхена. Таким образом, у нас впереди были еще одни сутки дорожного братства. Святого, трезвого опьянения.
Отто Райхер предложил мне уговорить Эльзи переехать в Грац, к его матери, где ее самым радушным образом примут; а потом и я должен буду непременно приехать в Грац. Раз уж я все равно хочу покинуть Россию, — ему этот вопрос показался решенным, — то лучшего места, чем Грац, мне все равно не найти. Жениться и начать свою жизнь на Западе лучше всего там.
В двадцать восемь лет подобные повороты судьбы кажутся чем-то совершенно нормальным. Я согласился без колебаний. Все было так трогательно, что я не мог принять другое решение. Когда мы расстались в Мюнхене, где я купил себе билет в спальный вагон до Берлина, я был уверен, что обрел друга на всю жизнь. И теперь, пятьдесят четыре года спустя, я с большим чувством вспоминаю это поэтическое путешествие по Голландии и Германии.
В Берлине я первым делом отправил два толстых письма в Лондон, которые определили мою жизнь на ближайшее время: одно — Эльзи, с просьбой перебираться как можно скорее в Грац, другое — Гутенегу, с требованием отпустить ее.
В издательстве Ровольта я прочитал вслух новый вариант своего «Мага» и тут же получил договор на него: в издательстве очень надеялись на успех этой вещи. Ровольт, с которым я вновь сблизился во время его визита к Хейзелеру и который поведал мне тогда о своих злоключениях, связанных с несчастной любовью, очень проникся моим положением. И еще раз поздравил меня с предстоящей ответственной работой над альманахом у Кёзеля. Во время нашего продолжительного и откровенного разговора он уговаривал меня бросить Россию и переселиться в Германию. Шансы обосноваться здесь и впрямь были неплохи. Ровольт для моих собственных вещей и переводов Лескова, Георг Мюллер для моих переводов с русского, «Хохланд» для моих критических статей и рецензий и не в последнюю очередь «Корабль». А кроме того, в тылах — Петербург с Академией наук и «Аполлоном».
В Берлине меня ожидало письмо от княгини, в котором она намекала, что у нее есть для меня важные новости и что мне нужно поскорее приехать.
В начале февраля я снова был в Риге. 1914 год начался судьбоносно и бурно. Все в моей жизни опять снялось с якоря. То, с чем я явился, вызвало большие волнения, особенно мое сообщение об «англичанке». Все восхищались ее фотографиями, которые я всюду показывал, и находили ее очень красивой. Мама была счастлива, что у нее будет такая красавица-сноха, княгиня — в восторге оттого, что она не немка и не русская, а приятели завидовали, что мне досталось такое изумительное создание. Едва о ней распространился слух, как в Ригу отовсюду слетелись мои былые подружки: из Эзеля — белокурая сестра Ирмгард, из Москвы — Вера, девушка с бронзовыми волосами. Милый патер Лоттер вынужден был осушать их слезы и гасить скандалы, но в таких делах он был большой мастер.
