Лев Копелев - Мы жили в Москве
Рассказчик замечательный, почти все вижу. Потом о многом прочитала в его «Автобиографии», сначала услышала.
Строго выполняя приказ, как и все приказы, потребовал, чтобы все солдаты в его дивизии носили каски. И сам поступал так же. Начальник политотдела Брежнев упрекнул в «бюрократизме»: Вы что, за свою голову боитесь… бережете?»
Что может быть страшнее для храбреца, чем упрек в робости? Но Григоренко ответил:
— Берегу не только свою, берегу жизни солдат. Да и каски эти в тылу делали, ночей не спали и не для того, чтобы их в сумках таскали…
Разрыв мины, каска действительно спасла ему жизнь. Потом с вмятиной возили по войскам, показывая солдатам, как надо выполнять приказы.
Слушая его рассказы, еще острее ощутила: ту горькую чашу, которую ему пришлось испить, он мог отстранить от себя. Он мог — легко — не стать диссидентом. У него было все, что может получить тот, кто принадлежит к самой высокой номенклатуре: звания военные и ученые, любимая работа, квартира, достаток, полная возможность дальше учиться самому и учить других.
Воевать против сверхдержавы вышел не пылкий романтический юноша — Григоренко стал участником правозащитного движения, уже прожив полвека. Ядро его личности оказалось непробиваемым.
…18 мая 1944 года в одну ночь крымско-татарский народ был сталинским указом выселен из Крыма в Казахстан, людей везли в вагонах для скота, больше половины погибли в пути.
После смерти Сталина другие «наказанные» народы вернули; в 1967 году формально, без оглашения в печати реабилитировали и крымских татар. Но возвращаться в Крым им было запрещено. Об этом знали многие. Знали, но либо вовсе об этом не задумывались, либо отталкивали от себя горькое знание что же поделаешь? — принимали как должное. А Григоренко, узнав, уже не мог жить по-прежнему. Он был рожден для дел, верил в дела.
Я видела его только в небольших московских квартирах, у нас, у них, у нашей дочери, у общих друзей. Но представляла во главе войска на поле боя. Такой прикажет — и трудно ослушаться.
Впрочем, видела я Петра Григоренко и в большом зале Публичной библиотеки Нью-Йорка 3 сентября 1981 года. Он был третий год в изгнании, мы — первый. Мелькали, словно и впрямь на том свете, люди, уехавшие за прошедшие десять лет. Григоренко сидел за краешком стола, — полагалось стоять, потерянный, неумело жевал какой-то сэндвич. Нет, тут он генералом не был.
Но это уже другой этап его, нашей, общей жизни. Мы пишем о Москве.
* * *В 1974 году Петра Григорьевича, наконец, освободили. Этому предшествовали многочисленные ходатайства, требования, протесты, которые советское правительство получало из разных стран, от разных людей.
Вернувшись в Москву, Григоренко стал жить так же, как до ареста. В маленькой квартире с утра до поздней ночи не умолкал телефон, не прекращалось движение людей. Приходили московские и приезжие друзья и вовсе незнакомые, родственники арестованных, ссыльных, крымские татары, немцы из Казахстана, отказники-израильтяне, литовские католики, баптисты… И, разумеется, приходили иностранные корреспонденты…
В 1976 году Петр Григорьевич стал членом московской Хельсинкской группы, организованной физиком Юрием Орловым, а затем и киевской Хельсинкской группы, которую организовали его друзья — поэт Микола Руденко и учительница Оксана Мешко.
И снова ему угрожали. И прямо, непосредственно, и через «доброжелателей». Когда Петр Григорьевич и Зинаида Михайловна выходили из дому, за ними, даже не пытаясь скрываться, шли филеры.
Но он не мог жить иначе. Он написал в книге «Наши будни», которая разошлась в самиздате:
«Правозащитное движение — самое важное дело оставшихся лет, а быть может, и месяцев.
Ведь это мой 50-летний труд вложен в то, чтобы создать тот общественный порядок, при котором преступники, истребившие 66 миллионов советских людей, не только не наказаны, но окружены почетом и сами наказывают тех, кто пытается напомнить об их преступлениях. Это я приложил руку к тому, чтобы в стране утвердилось беззаконие…
Это моя прямая вина в том, что родители не могут жить в одной стране с любимым сыном…
Это такие, как я, виноваты в том, что… народ обсели со всех сторон и обжирают его тучи чиновной саранчи…»
В 1977 году были арестованы руководители и участники хельсинкских групп: Орлов, Гинзбург, Щаранский, Руденко, Тихий. В разных городах участились аресты и обыски.
Сын — Андрей Григоренко — с женой решили эмигрировать. Петр Григорьевич тяжело болел. Ему необходима была операция аденомы, но и семья, и врачи опасались за его сердце. Было известно, что такие операции в США делают по новому методу, более совершенному. И те, кто ему угрожал психтюрьмой, предложили выехать за границу на лечение. Друзья уговорили его и Зинаиду Михайловну. Они уехали втроем — с младшим сыном, тяжело больным от рождения.
Едва они оказались в Нью-Йорке, советское правительство объявило о том, что Петр Григоренко лишен советского гражданства.
После операции он сразу стал продолжать жизнь, подобную московской.
Мы получили от него несколько писем.
«11 января 1980 г., Нью-Йорк.[55]
Дорогой Лев!
Сам я старик задерганный, а все еще чего-то добиваюсь и, считая тебя младшим, задаю тебе работу. Первое и главное — передай как-нибудь прилагаемое письмо О… дело это очень важное. Она и теперь, как я в свое время, ожидает от Запада невыполнимого. Она думает, что если долго кричать отсюда о ком-нибудь по радио, то его выпустят. Но это глупости. Кремль ведет беспроигрышную игру: дает здешним накричаться, а потом кого-нибудь выпустит, но не даром, а в обмен на настоящих преступников, советских шпионов или на чилийского секретаря.[56] И этим затыкает рот Западу. А тут все начинают радоваться — кое-кто начинает благодарить Советский Союз за гуманизм. Находятся и такие, кто кричит о победе и радуется, что заставили СССР отступить. Дураки, дураки! Я давно уже понял, что тут играют в одни ворота.
Но я продолжаю писать заявления, рассказывать об арестованных друзьях, протестовать против неправедных приговоров и требовать всеобщей амнистии.
…Время у меня здесь «растянутое», не остается времени на сон и на то, чтобы пожаловаться на здоровье. Но так уж вышло, что я здесь все время был страшно перегружен. И никто в этом не виноват, кроме меня самого. Не могу себя освободить. Тоска задавит. Очень тоскую по родине и друзьям. Но хватит об этом. Продолжу то, с чего начал. Уже в прошлом году мне пришла мысль, что необходимо провести одну большую, хорошую кампанию за всех. И я начал всюду стучать во все двери, требовать, чтобы Мадридское совещание (по проверке Хельсинкских соглашений) стало поводом для такой кампании. Сейчас дело вроде двинулось. В марте-апреле хочу проехаться по Европе. Дополнительно повлиять на общественное мнение, чтобы поставить твердые требования правительственным делегациям европейских стран, чтобы они на Мадридском совещании единодушно проголосовали за немедленное освобождение всех членов хельсинкских групп и за всеобщую политическую амнистию в СССР и странах Восточной Европы. А если Кремль на это не согласится, то признать Заключительный акт Хельсинкского совещания недействительным и требовать заключения мирного договора. Прочитай мое письмо, прилагаемое для О., и увидишь, какой помощи я ожидаю от украинской Хельсинкской группы. Думаю, что и ты мог бы помочь, если напишешь соответствующее письмо, скажем, Генриху Бёллю. О чем писать — сам сообразишь, если точно осознаешь, чего мы добиваемся…
