Питер Пэдфилд - Секретная миссия Рудольфа Гесса
Когда фильм закончился и в зале снова загорелся свет, стояла гробовая тишина. Как следует из записей наблюдателей, Гесс, проявивший к показу сдержанный интерес, сказал: "Не верю этому". Геринг, от безмятежности которого не осталось и следа, шепотом попросил его помолчать. Суд поднялся и молча удалился. Председатель, лорд-судья Лоренс, даже забыл объявить перерыв.
Когда психиатры зашли потом к Гессу в камеру, он был расстроен и все время бормотал: "Не понимаю… не понимаю…"
На другое утро, в пятницу 30 ноября, перед судом для дачи показаний предстал генерал Эрвин Лахоузен, один из доверенных людей Канариса в абвере. Он рассказал о реакции Канариса на уничтожение во время польской кампании интеллигенции, дворянства, духовенства и еврейства и процитировал его слова: "Настанет день, и мир заставит Вермахт, на глазах которого происходили эти события, отвечать за содеянное". После обеда Лахоузен поведал о массовых убийствах, совершенных зондеркомандами Гейдриха на оккупированной территории России.
Когда он закончил дачу свидетельских показаний, был объявлен перерыв, во время которого суду предстояло рассмотреть заявление адвоката Гесса, доктора Понтера фон Роршейдта, о том, что его подзащитный не в состоянии предстать перед судом. Подсудимых увели, всех, кроме Гесса. Перед фон Роршейдтом стояла невозможная задача подготовиться к защите клиента, утверждавшего, что ничего не помнит. Но прежде, чем он успел подняться, чтобы обратиться к суду, Гесс сказал ему, что собирается объявить, что память к нему вернулась. Фон Роршейдт, привыкший к такого рода выходкам, ответил, что тот волен поступать так, как хочет; потом поднялся и начал подготовленную речь, суть которой сводилась к тому, что амнезия Гесса лишает его возможности адекватной защиты. Гесс слушал, что само по себе было необычным для его прежнего поведения в зале суда; он решил, что как только ему будет позволено, он скажет суду, что память его восстановилась. Этому преобразованию способствовали (как они это утверждают) два человека. Одним из них был комендант тюрьмы, полковник Эндрюс, сказавший Гессу в лицо, что тот притворяется и что такое поведение нельзя назвать мужским. Доктор Джильберт, новый психиатр, сообщал в своем рапорте, что накануне специального слушания, которое должно было состояться после обеда, сказал Гессу, (нарочно), что его, вероятно, посчитают неправоспособным и исключат из процесса. Гесс испугался и возразил, сказав, что вполне правоспособен. Вероятно, изменить тактику его заставил страх, что его дисквалифицируют и потом упрекнут в том, что он хотел избежать ответственности и, симулируя амнезию, отказался от фюрера. Обмен мнениями между фон Роршейдтом и обвинением длился около часа, в конце концов Гессу дали слово. Он поднялся и вытащил из кармана клочок бумаги.
— Господин председатель! (Щелкнув каблуками, он кивнул председателю суда Лоренсу.) Считаю необходимым сказать вот что… Чтобы исключить возможность объявить меня неспособным защищать себя, — несмотря на мое желание участвовать в судебных слушаниях и услышать вынесенный мне приговор рядом с моими товарищами, — я хочу сделать перед Трибуналом следующее заявление, хотя первоначально намеревался сделать это на более поздней стадии суда.
Впредь моя память снова будет исправно работать. Причины, побудившие меня симулировать потерю памяти, имели тактическую природу. На самом деле у меня лишь немного снизилась способность концентрироваться, но моя способность следить за разбирательством, защищать себя, задавать вопросы свидетелям, отвечать на них самому не пострадала.
Особо подчеркиваю, что несу полную ответственность за все, что сделал, подписал лично или вместе с другими. Мое принципиальное мнение, что Трибунал не компетентен, от сделанного мной заявления не изменилось. Потерю памяти я также симулировал при встречах с моим официально назначенным защитником. Следовательно, его утверждения на этот счет были совершенно искренними.
Когда он закончил говорить, мертвую тишину нарушил шепот и смешки, раздавшиеся с мест, отведенных для прессы. Несколько репортеров метнулись к выходу. Председатель суда призвал зал к порядку, потом объявил перерыв. Фон Роршейдт повернулся к Гессу; теперь давать показания его точно сочтут неправоспособным, сказал он с упреком.
Потом Гесса в камере навестил доктор Келли. Как следует из дневника, который продолжал вести Гесс, "он светился радостью" и сказал, что должен поздравить его за эту блистательную игру. Из отчета же Келли явствует, что Гесс светился от гордости, как актер после премьеры.
— Как у меня получилось? — спросил он. — Я был хорош, не правда ли? Всех потряс, вам не кажется?
На следующее утро председатель суда Лоренс объявил, что, прослушав заявление Гесса, трибунал пришел к мнению, что он в состоянии отвечать перед судом; таким образом прошение со стороны защиты отклоняется.
Решение восстановить память не повлияло на отношение Гесса к суду. Он продолжал разыгрывать безразличие, не надевал наушники, обеспечивавшие синхронный перевод, читал на слушаниях книги, перешептывался с Герингом и другими соседями по скамье подсудимых, широко улыбался и даже иногда громко похохатывал. Несмотря на это представление, из писем, которые он умудрялся передавать Ильзе под предлогом записок к адвокату, следовало то, что он был в курсе происходящего в зале. В январе следующего года, описывая судебное разбирательство, он называл его временами страшным, временами скучным, временами интересным. Он уверял ее, что ни внешне, ни внутренне не переменился и просит Всевышнего даровать ей силы, как даровал ему. Позже в заключительной речи суду он скажет: "У меня нет духовной связи с Церковью, но я глубоко религиозный человек. Я убежден, что моя вера в Бога превосходит таковую большинства людей".
К этому времени фон Роршейдта, которому, как он писал, не слишком доверял, он заменил "самым проницательным, самым агрессивным из юристов [защиты]" в суде, доктором Альфредом Зейдлем, представлявшим Вильгельма Фрика. Сначала он думал защищать себя сам, но его убедили, что отсутствие знаний в области права если не исключит эту возможность, то во всяком случае сильно затруднит ее. Зейдль посоветовал ему на заседаниях сохранять внешнее безразличие.
Слушание его дела началось 7 февраля. Ему предъявили четыре пункта обвинения: заговор против мира и человечества; планирование и развязывание завоевательных войн; военные преступления, включая убийства и злодеяния по отношению к гражданскому населению; преступления против человечества, включая насаждаемый и систематический геноцид. Поскольку почти не было обнаружено документов, связывающих его с конкретными решениями, обвинение сделало основной упор на то, что его участие в названных преступлениях было обусловлено самим его положением и сетью его отделов. Указы, под которыми, наряду с другими, стояла и его подпись, приводились в качестве доказательства его участия в «Нюрнбергских» расовых законах 1935 года и в разделе Польши в октябре 1939 года. В отношении расовой политики, проводимой в Польше и позже в других оккупированных восточных областях, наиболее опасным для него из обнаруженных документов был его приказ оказывать партийное содействие набору членов в ряды Ваффен-СС, боевые отряды СС; кроме того подчеркивалось, что он сам имел чин обергруппенфюрера СС. В приказе говорилось:
