Александра Толстая - ДОЧЬ
ЖИЗНЬ В ДЕРЕВНЕ
Я только читала о том, как лопались банки и как люди богатые, рабочие, фермеры, всю жизнь копившие гроши и рассчитывавшие на спокойную старость, за один день оставались нищими, но мне никогда не приходилось этого ни испытывать, ни видеть. Когда прошел слух, что банки один за другим лопаются, я помчалась в Филадельфию, но… было уже поздно. У меня было всего около 1400 долларов, полученных за книгу и рассказы. 1000 долларов друзья посоветовали мне положить на почту, а 300 с чем–то долларов лежали в банке, в Филадельфии, на текущем счету.
В банке собралась толпа людей. Женщины плакали, мужчины нервно курили, банковские чиновники — просто исчезли. Все окошечки были закрыты, мы видели, как за решеткой ходили люди, но они с нами не разговаривали и добиться каких–либо объяснений было невозможно. Меня особенно поразил один старый, высокого роста, костлявый и загорелый фермер в рабочей одежде. Вероятно, как услышал ужасную новость, так, как был, сел в машину и примчался в банк. Он стоял, прислонившись к стене, беспомощно глядя по сторонам и как–то странно выкидывая руки вперед, точно желая объяснить что–то. «Не может этого быть. Здесь какое–то недоразумение, чего–то мы не понимаем», — говорил он соседу. «Никакого недоразумения, — огрызнулся тот. — Пропало все. Банк объявил себя банкротом…» — «Да, но я работал, тяжело работал… Здесь труд всей моей жизни… Как же я скажу жене, она этого не выдержит?.. I can't face my wife[122]».
Смятение было ужасное. Американцы не знают, что значит терять имущество. Что имущество?! Терять семью, страну, терять все! Но хоть я и привыкла к потерям, должна сознаться, что и я была расстроена, для меня 300 долларов было большими деньгами, особенно теперь они были нам очень нужны, так как мы снова оказались бездомными бродягами. Когда мы привели в порядок ферму, вложив в нее столько труда и денег, хозяин потребовал с нас такую высокую арендную плату, что мы не в состоянии были ее платить. Три года спустя я проезжала мимо фермы, там никто не жил и она была еще более разрушена, чем до нашего прихода.
Опять надо было искать угол, но тут судьба сжалилась над нами. Надо сказать, что к нам редко заезжали люди. Мы жили версты полторы от главной дороги, к нам же вела проселочная грунтовая дорога. Как чуть дождик — машины застревали, поэтому каждый приезд был событием.
Никогда не забуду, как наша приятельница и переводчица моей книги «Трагедия Толстого», Елена Варнек, гостившая у нас летом, искала закрытого места, где она могла бы принимать солнечные ванны. Устроилась она около дома, выкосивши себе площадку среди высокого бурьяна, «в кра–пивке», как она говорила. И вот как–то в самую жару она блаженствовала «в крапивке», как вдруг — «Are you the Countess?»[123] — прозвучал над ней мужской голос.
— Нет, нет, уходите, пожалуйста.
Но корреспондент, так как этот господин, конечно, оказался корреспондентом, ничуть не смущаясь ее видом, добивался, чтобы Елена ему сообщила, где же Countess?..
Мы взволновались, когда в один прекрасный день к нашему дому подъехал великолепный новенький автомобиль с прекрасно одетой дамой и двумя юношами.
— Саша? Вы? Как я рада, how happy I am… Знакомое лицо… Но где? Когда? Мысли побежали назад,
10, 20 лет назад… Революция, первая мировая война… Меня командировали сестрой милосердия на Турецкий фронт. Знойно, жарко, безоблачное, глубокое, темное, как в плохих картинах, синее небо, высокая, густая, темная, жирная трава… Шесть лошадей, расседланных и по–кавказски стреноженных, быстро наедают себе круглые бока. Двое братьев милосердия, один из них мой племянник, ординарец и санитар отдыхаем под кустиками, дающими скупую, жидкую, прозрачную тень. Мы устали, уже пятый день в походе. Все в барашковых серых папахах, защищающих нас от солнечного удара, в запыленных черкесках с револьверами на кавказских ремнях. От солнца, перехода через снеговые горы лица загорели, почернели, со лбов и носа хлопьями слезает обожженная кожа… И тогда, как и теперь, подъехала элегантная дама в чудной машине: «Are you the Countess Tolstoy?» И countess смущенно поднялась с травы, отряхивая черкеску и широкие шаровары. Jane, Jane, Yarrow…
«Yes! Как я рада, что нашла вас! Вот это мой второй сын Майк, помните, он тогда только родился, а это Эрнест, младший, его тогда еще на свете не было».
Сидя на террасе за чашкой чая, мы вспоминали прошлое, перебивая друг друга, захлебываясь от воспоминаний. А вспомнить было что.
Ярроу были миссионерами в Турецкой Армении, в городе Ване, на озере Ван. Я работала там сестрой…
В бывших трех зданиях школ 1500 курдов и турок умирали от всех видов тифа, дизентерии… Стоны, призывы о помощи, грязь, тут же на полу испражнялись, воды нет, ни холодной, ни горячей, умирающие женщины. Вши везде, даже у американцев. Первым заболел тифом доктор Юшер, потом Джейн. Муж ее, Сайм, умирал. Когда мы к нему пришли с русским военным доктором, у него уже был цианоз. Вливали соляной раствор, впрыскивали камфору, дигиталис… Спасли. Все американцы выжили, но заболели оба мои брата милосердия…
— You saved our lives[124], — говорили Ярроу и Юшеры, и мы на всю жизнь сохранили дружбу.
И вот Джейн разыскала меня и теперь, как когда–то ее муж разыскал меня, когда я была в тюрьме в Москве, и принес мне богатую американскую передачу.
Джейн приехала с определенным предложением. Друг Ярроу и их ближайший сосед нашли маленькую ферму по соседству с ними в Коннектикуте. Ферма продавалась за тысячу долларов: маленький домик, два курятника, семь акров земли. Свой угол! Земля! Что могло быть привлекательнее!
Мы не долго думали. Поехали, посмотрели. Кругом штатный лес–парк, домик маленький, три комнаты, маленький огород, старый разрушенный хлев, несколько тонких кривых березок, не таких, как в России, но все же березы.
Наняли громадный грузовик, нагрузили его мебелью, клетками с курами, чемоданами, сами поехали поездом в Мериден, Конн., откуда нас подвезла Джейн Ярроу. В багажном вагоне ехала Веста со своим семейством, слепыми еще щенятами. Корову продали — Коннектикут не позволял привезти корову с «бруцелозисом». Это было для нас большим ударом. Эта корова была для нас как член нашей семьи. На ферме было два так называемых дома. Главный дом состоял из трех комнат: две спальни и гостиная. В гостиной поднимался люк, и по крутой приставной лестнице вы спускались в кухню.
— Владелец этого дома был моряком и построил его в виде парохода с трюмом, — сказал нам сосед, старик дядя Джо, который пришел с нами познакомиться, не один — за ним шли, как собачки, две козочки, которых Веста немедленно прогнала домой.
В этом «большом» доме поселилась Ольга. В маленьком, бывшем брудере[125], поселилась я. Впоследствии казак настелил мне новые полы, покрасил, сделал перегородку, разделив домик на две крошечные комнаты — в одной была спальня, где помещалась одна кровать и шкаф для платья, в другой — письменный стол, кресло и шкаф для книг. Было тесно, но это был мой собственный угол.
