Александра Потанина - Сибирь. Монголия. Китай. Тибет. Путешествия длиною в жизнь
В утайских монастырях, как и у нас в Лаврах, продают изображения находящихся тут божеств, медные статуэтки, глиняные слепки со стены медной кумирни, иконы, рисованные на ткани. Продаются также общие виды утайских монастырей, отпечатанные типографскими чернилами или тушью на больших лоскутах европейского коленкора, пропитанного крахмалом или известкой. Это вид с птичьего полета: и ландшафт, и карта вместе. К сожалению, мастер, исполнивший этот план, изобразил на улицах, проходящих между монастырями, процессию, с которою носят по Утаю гэгэна или другое духовное лицо, что крайне затрудняет разбирать план. Такие планы Утая можно встречать развешанными в кумирнях на самом крайнем севере Монголии, где-нибудь на берегу озера Косогола. Продают все это сравнительно дешево; по словам самих монахов, из богов грех делать торговлю. Будто этим и объясняются дешевые цены утайских произведений, очень аляповатых, сравнительно с пекинскими, но не хуже, например, снимка с мозаичной Богородицы в Софийском соборе в Киеве, который продается монахами при входе в собор.
Театральные представления и религиозные празднества в Китае
Во время пребывания нашей экспедиции в Хобдо, в первых числах ноября у китайцев был какой-то праздник, по случаю которого в течение нескольких дней в восточной кумирне давались театральные представления. На одном из них нам удалось быть. Отправились в театр в 9 часов утра, по приглашению нашего знакомого купца г. Б. Когда мы пришли в театр, представление еще не начиналось, хотя актеры и музыканты были уже на сцене. Пришлось дожидаться стоя. В китайском хобдинском театре кресел для публики нет; зрители стоят среди открытого двора между кумирней и зданием со сценой. Только некоторые побогаче находят возможность занять ложу в боковом флигеле с сиденьем или, по знакомству с актерами, протереться в среду музыкантов и поставить для себя скамейку на самой стене. Кумирня была открыта, т. е. большое окно ее, обращенное к сцене, было отворено, и через него мы увидали статую Чон-гуэ, божества загробной жизни. Монголы называют его Эрли-хан.
Лицо бурхана сделано красивым и молодым; черная борода из настоящих волос спускается до половины груди; одет бурхан в пунцовый халат с крупным узором, на голове старинный китайский убор из черного крепа с серебряными, филигранной работы пластинками, торчащими из-за ушей, наподобие крыльев мельницы. На столе перед статуей были разложены приношения верующих: целая туша барана с головой, прикрытой так называемым «полотенцем», т. е. сальной плевой из внутренностей (omentum), множество бобо, или, правильнее, манту, ю-бьянов, т. е. лепешек, хлебцев и сладких пирожков; горели свечи и курились тонкие курительные палочки. Стены кумирни были разрисованы картинами всевозможных казней; тут вешали, рубили головы пилили людей на полосы и т. д. Перед входом в святилище стояла жаровня с углями, в которой богомольцы сжигали какие-то листы цветной бумаги с иероглифами. С утра уже богомольцы стали приходить в кумирню, чтобы сделать земной поклон перед бурханом и положить ему какую-нибудь съедобную жертву.
Кроме бумажных листов для сжигания, некоторые поклонники приносили пачку ракеток, и, в то время как жертвователь падал ниц перед бурханом, какой-нибудь уличный монгол или китаец на дворе кумирни устраивал ракетную пальбу.
Понемногу пространство между кумирней и сценой наполнилось толпой стоящих зрителей. Тут рядом стояли китайцы всяких состояний и возрастов: старички, одетые попроще да потолще, в меховых шапочках с придатками на лоб и виски, не приподнятыми, как у молодых франтов, кверху, а опущенными и плотно прилегающими к старческому лицу, густо покрытому морщинами, как лицо какой-нибудь макаки; щеголеватые приказчики из богатых торговых домов с гладкими лоснящимися лицами, с косами, удлиненными до пят с помощью черного шелка, с серебряными брелоками при огниве, выпущенными из-под шелковой курмы; грязные, вшивые пропойцы, курители опиума, опрятные кашгарские сарты в своих ярко-пестрых шубах и вышитых тюбетейках, наш слуга Сиербай, в киргизском ушастом малахае, монголы в нагольных шубах, прокопченных дымом аргала (кизяка); наконец, несколько русских полушубков. Этнографическая пестрота театральной публики указывала, что город стоит на границе великих народностей. И все это смешивалось самым демократическим образом: старый управляющий Аржановской компанией стоял рядом с монголом-скотопригоном, вонючая шуба монгольского кавалериста – рядом с пропитанным сюмбулем [гиацинтом] бешметом сарта.
В этой публике было видно также много монголок, они отличались своими богатыми нарядами; халаты самых ярких цветов, красные, синие, лиловые, были выложены по подолу широкими цветными лентами; голова и грудь каждой красавицы были обильно увешаны серебряными украшениями. Особенно оригинальны украшения в виде образа в серебряной раме или киоте, который висит на груди на массивной серебряной цепи; самый образ бурхана невелик, в вершок, редко в два, но рама очень массивна. Десяток монголок, стоящих фронтом около стенки, были точь-в-точь иконостас буддийского монастыря. Цепь, на которой висит образ, идет по спине в виде помочей и оканчивается у пояса целой кистью из разных подвесок. Другая цепь пристегивается к пуговице халата; на ней также висит целый арсенал серебряных и даже золотых орудий: тут уховертка, щипчики для волос, крючок для чистки курительной трубки. Эти монгольские красавицы очень весело болтали, покуривая свои трубочки; кончив курить, они выколачивали пепел о каблук, как это делают мужчины, и засовывали трубки за голенища.
В боковых ложах, или, лучше, комнатах боковых флигелей, из окон которых рамы на время представлений были вынуты, виделись группы состоятельных или чиновных китайцев, которые, кажется, были заняты больше едой и разговорами, чем представлением на сцене. В одной из лож я видела богатую монголку с ребенком на руках и в глубине ложи китайца, должно быть, из чиновных. Здесь такой обычай: китайцы не имеют права по закону привозить с собой из застенного Китая своих жен, обзаводятся временными женами или содержанками из монголок, и приживают с ними детей. Оставляя край и возвращаясь на родину, китаец покидает свою жену и своих детей, по большей части, навсегда. Говорят, впрочем, что китайцы всегда стараются обеспечить свою жену и детей, выделив ей из нажитого достатка порядочную долю. В Хобдо в наше время было много таких оставленных жен, которые, овдовев таким образом, все-таки, имели настолько достатка, что жили в китайских фанзах и держали прислугу, – словом, жили, не нуждаясь.
