Станислав Лем - Черное и белое (сборник)
VIII
Станислав Лем удивляется
Удивление
Одного из моих героев, Трурля, я заставил в «Блаженном» компьютеризироваться для разрешения трудной проблемы, ибо два – это не то, что один. Я не думал, что нечто подобное произойдет со мной, пока сам не оказался компьютеризирован. Произошло это в Западном Берлине в стенах Свободного университета, куда я поехал в сентябре, приглашенный на семинар, названный на американский манер «WORKSHOP»[257]. Там должна была пройти трехдневная дискуссия, касающаяся моих прогнозов на будущее, дающих картину дальнейшего развития информатики и компьютерной техники. В семинаре участвовали специалисты из Западной Германии и Берлина, организаторы же оказались столь добросовестны, что для получения моментального доступа ко всему, что я когда-либо написал о предмете дискуссий, сделали выборку из моих книг и, соответствующим образом закодировав, ввели ее в компьютер. Этот «экстракт» в отпечатанном виде имеет вид длинной бумажной ленты. И для меня было довольно странно рассматривать взятые как из литературных, так и дискурсивных текстов концепции, сжатые в некоторой степени до голых интеллектуальных принципов. Я думаю, что если бы я был беллетристом в чистом виде, то для меня это превосходно спланированное мероприятие окончилось бы неудачей, потому что все, что не было гипотезой или мысленным экспериментом, отбрасывалось как шелуха.
Готовясь к открытию дискуссии, я не имел в своем распоряжении ничего лучше, чем мой последний роман «Осмотр на месте», что оказалось очень к месту, так как для развития общества его придуманного мира (внеземной цивилизации, которая опередила нашу на каких-то тысячу лет в развитии, но двигалась приблизительно в том же самом направлении, что и мы) я приготовил искусственное русло, окружение, названное этикосферой. Задача этого искусственного окружения – реализовать запреты из декалога, действующие столь же неукоснительно, как и законы природы. Никто там не может причинить вред ближнему не потому, что все подчинено законам внутренней нравственности, а потому, что это также невозможно, как у нас, например, преодоление волевым актом силы тяжести или законов термодинамики. Речь шла о мысленном эксперименте, который должен был показать, как далеко может продвинуться разум, использующий чисто технические средства для поддержания в обществе демократии, когда все традиционные ценности, усвоенные согласно директивам культуры и истории, прогрессируют в сторону своего низвержения в государстве «вседозволенности благосостояния». Техническая сторона такого устройства мира, где этика становится неотъемлемой частью физики, в книге дана только фрагментарно, настолько, насколько этого требовал сюжет. Для себя я предварительно составил нечто вроде выписок из энциклопедии об этом мире, чтобы знать (или проинформировать самого себя), как можно дойти до такой обдуманной трансформации общественной жизни, причем не обошлось без изложения вопроса «от начала мира», ибо я должен был приготовить и естественную, биологическую эволюцию тамошних разумных существ, и их эротику, непохожую на нашу, и религиозные верования и исторические перипетии, и основные философские системы и так далее, вплоть до стадии научно-технического прогресса с сопровождающим его ростом деструктивных и анархических тенденций.
Поэтому я изложил не сам роман, а фрагменты этой энциклопедии, от которой, впрочем, избавлю моих читателей, хоть была у меня какое-то время мысль об издании как раз этой самой энциклопедии и одновременно об отказе от ее литературного воплощения. Может, когда-нибудь я объясню, почему я в итоге отказался от этого радикального намерения, но не сейчас, потому что дело в чем-то другом. Удивило меня то, что это видение физики с закрепленной этикой не показалось присутствующим настолько фантастическим, как мне самому, и что зачатки именно такой возможности они видели в различных тенденциях, скрытых в нашей современности как технические ростки или как человеческие подходы. (Со своей стороны подчеркиваю, то, что я показываю, я раскрываю как advocatus diaboli, ибо меня такое видение «принудительной утопии», «невидимой смирительной рубашки», не вызывает никакого энтузиазма. Конечно, роман был написан именно для того, чтобы показать, что «CORRUPTIO OPTIMI PESSIMA»[258], что якобы оптимальный проект социально-технического гарантирования одновременно благосостояния и свободы, ограниченной только барьером, сдерживающим зло, имеет довольно ужасные последствия.)
После докладов и содокладов дошло до дискуссии в расширенном кругу, во время которой я отвечал на очень разные вопросы. Вопросов, относящихся к литературе, было немного, я был интересен скорее как тот, кто с завидным упорством давно говорил о столь многих вещах, которые в момент их провозглашения часто воспринимались как невозможные или фантастические. Со временем они теряли свою невероятность и понемногу начинали воплощаться. Задающих вопросы интересовало, откуда я черпал уверенность, что будет так, как мне виделось, вопреки тогдашнему передовому знанию трезвых специалистов. На такие вопросы у меня не было развернутых ответов. Я не знаю, откуда знаю то, что знаю, поскольку ничего о будущем не знал и по-прежнему не знаю наверняка. Это всегда были догадки, высказанные не в условном наклонении и не в броне оговорок – такие уловки не допускал литературный вымысел, или категоричности требовал сам разговор, обращенный в очень отдаленное будущее, когда всякие «кто знает», «может быть», «предположим» только бы сделали неопределенной ту картину, которую я хотел изобразить, не способствуя ее конкретизации. А я не люблю ни сам быть трактованным туманно, ни трактовать таким способом тех, кто меня читает. Следовательно, ни в чем я не был настолько уверен, как это может показаться сегодня, и у меня не было также никакой проверенной интеллектуальной методики, защищающей от глупостей и ошибок, ибо таковой не существует. Футурология, говорил я, пережила многочисленные фиаско, поскольку желая показать себя большим авторитетом для политиков и для широкой общественности, она бралась за то, с чем справиться была не в состоянии, и в первую очередь – с предсказанием хода современной истории, а ход этот, вне всякого сомнения, непредсказуем. Я также не ставил своей целью создание каких-либо календарей будущих открытий или изобретений, но в хаотичной массе постоянно изменяющихся фактов и событий пытался выделить наиболее перспективные направления развития некоторых отраслей науки, трансформации актуальных подходов, а также возможные последствия взаимовлияния инструментализма на нравы, а нравов на инструментализм. В результате это означало, что я не считаю, что человек и техника находятся в оппозиции друг другу, что нужно делать выбор из альтернативы. Я скорее видел будущее как процесс стирания границ между классическими категориями («здесь техника – там человек»), приводящий к такому их смешению, что на определенном этапе «искусственное» уже неотличимо от «естественного». Впрочем, доктор Фове очень аккуратно объяснил этот метод на схеме, добавленной к компьютеризированному Лему. Таким образом, например – не заботясь о мелочах, но всегда стремясь к созданию великих, как правило, противоречащих друг другу динамически развивающихся совокупностей – я предположил, что биология с генетической инженерией и теория естественной эволюции пересекутся в своем развитии с информационными компьютерными технологиями завтрашнего дня. При этом ни будущая генетика не будет похожа на генетику современную, ни будущие компьютеры не будут уже сегодняшними компьютерами. Образно можно сказать, что есть некоторое сходство между галерами и космолетами, или тамтамом и радио: здесь что-то дальше движется, а там что-то дальше передается, но современный образ жизни обуславливает, скорее, разницу, чем остатки сохраняемого сходства.
