Мария Башкирцева - Дневник
Вторник, 1 апреля. Это состояние продолжается, а так как надо найти какой-нибудь исход, то я прихожу к следующему: а вдруг я ошибаюсь? Но от слез у меня болят глаза.
Мне говорят: да ведь вы же знаете, что номер имеет очень мало значения.
Да, но место, где помещена картина!
Среда, 2 апреля. Была у Робера-Флери и с очень веселым видом спросила: «Ну, как же прошла моя картина?»
– Да очень хорошо, потому что, когда дошла очередь до вашей картины, они сказали – не один или двое, но вся группа: «Послушайте, ведь это хорошо, второй номер!».
– Не может быть!
– Ну да, не думайте, пожалуйста, что я говорю это для вашего удовольствия: так было на самом деле. Тогда вотировали, и если бы в тот день президентом не был тупица, вы получили бы второй номер. Вашу картину признали хорошей и приняли ее симпатично.
– У меня третий номер.
– Да, но это благодаря особому роду несчастья, просто неудача какая-то: вы должны были получить второй номер.
– Но какие недостатки они находят в картине?
– Никаких.
– Как никаких, значит, она недурна?
– Она хороша.
– Но в таком случае?
– В таком случае это несчастье, и все тут; в таком случае, если вы найдете какого-нибудь члена комиссии и попросите его, то вашу картину поместят на лучшем месте, так как она хороша.
– А вы?
– Я член, специально назначенный наблюдать, чтобы соблюдались номера, но поверьте, если кто-нибудь из наших попросит, я ничего не скажу против того.
Была потом у Жулиана, который слегка посмеивается над советами Робера-Флери и говорит, что я могу быть почти спокойна и что он будет очень удивлен, если моя картина не будет переставлена, и что… В конце концов Робер-Флери сказал мне, что, по его мнению, я заслуживаю второго номера и что нравственно я его имею. Нравственно!!! И что, наконец, это было бы только справедливо.
А! Нет! Просить то, что мне следует по справедливости, это слишком!
Пятница, 4 апреля. Конечно, выставка Бастьен-Лепажа блестяща, но выставлены почти все старые вещи.
Ему тридцать пять лет. Рафаэль умер тридцати шести, сделав больше. Но Рафаэль с двенадцати лет был окружен герцогинями, которые ласкали его, и кардиналами, которые заставляли его работать у великого Перуджино. Рафаэль делал такие копии своего учителя, что их было трудно отличить от оригинала, и с пятнадцати лет уже был причислен к великим художникам. Потом, в громадных картинах, которые поражают нас и размерами, и своими качествами, вся черновая работа исполнена учениками, и во многих из этих картин Рафаэлю принадлежит только картон.
А Бастьен-Лепаж, чтобы существовать в Париже, должен был первое время сортировать на почте письма от трех до семи часов утра.
Одним словом, у него не было ни герцогинь, ни кардиналов, ни Перуджино. Он пришел в Париж лет пятнадцати, шестнадцати. Первую вещь он выставил в 1869 году.
Но все-таки это лучше, чем я; я всегда жила в среде малоартистической, в детстве я взяла всего несколько уроков, как все дети; потом, уроков пятнадцать в продолжение трех или четырех лет, потом опять – все та же среда… Таким образом, выходит шесть лет и несколько месяцев; но в это же время я путешествовала и была сильно больна.
Достигла ли я того, чего Бастьен-Лепаж достиг в 1874 году? Этот вопрос неуместен.
Если бы я сказала при других, даже при художниках, все это про Бастьена, они ответили бы, что я сошла с ума, – одни с убеждением, другие из принципа и не желая признать превосходство младшего.
Суббота, 5 апреля. Вот мои проекты:
Сначала закончу картину в Севре. Затем снова примусь серьезно за статую, это по утрам, а после завтрака – этюд нагой натуры – эскиз уже сделан сегодня. Это продолжится до июля. В июне я начну Вечер. Картина будет представлять большую дорогу без деревьев; равнина, дорога, сливающаяся с небом, закат солнца.
На дороге телега, запряженная двумя волами и наполненная сеном, на котором лежит на животе старик, опершись подбородком на руки. Профиль черным силуэтом выделяется на закате. Быков ведет мальчишка.
Это должно быть просто, величественно, поэтично, и т. д. и т. д.
Окончив это и две или три из начатых небольших картин, я еду в Иерусалим, где проведу зиму ради моей картины Святые жены и здоровья.
И в будущем мае Бастьен признает меня великой художницей.
Я рассказываю все это потому, что интересно видеть, что делается с нашими проектами.
Суббота, 12 апреля. Жулиан пишет, что моя картина перевешена.
Среда, 30 апреля. Несчастье не так уже велико. Я вернулась из Салона. Мы поехали туда в полдень, а вернулись только в 5 часов, за час до окончания. У меня мигрень.
Мы долго сидели на скамейке перед картиной. На нее смотрят много. Мне было смешно, когда я думала, что все эти люди и не представляют, что создатель картины – молодая, элегантная девушка, которая сидит тут же, показывая свои маленькие и хорошо обутые ножки.
А! Это гораздо лучше, чем в прошлом году. Что же это, успех? В настоящем, серьезном смысле, разумеется? Честное слово, почти что так.
Бастьен-Лепаж выставил только свою маленькую прошлогоднюю картину: Кузницу.
Он все еще не настолько здоров, чтобы работать. Бедный архитектор очень печален и говорит, что готов утопиться.
Я тоже печальна, и мне кажется, что, несмотря на мою живопись, мою скульптуру, мою музыку, мою литературу я скучаю.
Суббота, 3 мая. В половине двенадцатого является Эмиль Бастьен-Лепаж, я выхожу к нему очень удивленная! У него целый запас любезностей для меня. Я имею настоящий большой успех.
«Не в отношении к вам и вашим товарищам по мастерской, но относительно всех. Я видел вчера Одендорфа, который сказал мне, что если бы эта картина была написана французом, то она была бы куплена государством. – О да, этот г. М. Башкирпев, очень способный человек». (Картина подписана М. Башкирцев). Тогда я сказал ему, что вы молодая девушка и прибавил «хорошенькая». «Нет!!!» – он не мог прийти в себя от удивления. И все говорят мне о большом успехе. Ах, я начинаю этому понемногу верить. Потому что из боязни говорить слишком много я позволяю себе чувствовать небольшое удовлетворение с такими предосторожностями, о которых вы не имеете даже представления.
Я последняя поверю, что в меня верят. Но, кажется, картина хороша.
– Настоящий и большой артистический успех, – говорит Эмиль Бастьен. Значит, как Жюль Бастьен в 1874 или 1875 годах? Я еще не захлебнулась от радости, потому что я едва верю этому.
Я должна была бы захлебываться от радости. Эмиль просил меня подписать полномочие для Шарля Бод, гравера, интимного друга его брата.
Он мне сказал также, что Фриан (у которого есть талант) пришел в восторг от моей картины.
