Анатолий Вишневский - Перехваченные письма
Возвратилась только что от приятеля, где праздновали именины. Была слышна сильная стрельба, я спряталась на некоторое время в «абри»[266]. Когда затихло, продолжала свою дорогу. По приходе села к столу, чтобы взяться за уроки. Вдруг сильный звон в ушах. Я знаю, для того, чтобы перестало, я должна назвать имя того, кто в этот момент обо мне думает. Я назвала, и случилось то, чего до сих пор никогда со мною не случалось. Я ясно видела его глаза, рот, чувствовала близость его дыхания. Я знаю, ты так же, как и я, думаешь обо мне, нет, мне это не кажется, мы друг другу очень близки. Каждый из нас подсознательно понимает, что и физическая близость между нами неизбежна, но стараемся и просим у Бога, чтобы он нам помог, устоять перед этим искушением как можно дольше.
Несколько дней назад ты читал мне Плотина и возбудил во мне море воспоминаний, стремлений и надежд. Ты советуешь мне писать, я теперь уверена, с твоей помощью мне удастся создать что-то ценное. Своими вопросами ты помогаешь мне разбираться в моем прошлом.
Ты говоришь о своих недостатках, но те недостатки, которые и мне знакомы, в глазах любящей женщины переходят в достоинства. Ведь Бетя тебя, наверно, не бросила бы из-за этих недостатков, она в тебе видит идеального человека, и мне кажется, она права. Твой, по-моему, единственный недостаток, это что ты слишком прямой человек, что по характеру ты остался ребенком, а во всем остальном, в чем все мы остались детьми, ты ушел намного дальше нас.
Моя мысль чаще, чем мне этого хочется, с любовью уносится к тебе. Я от этого не страдаю, у меня нет чувства, что запрещено мне любить тебя, нет, мне, наоборот, кажется, если б Бетя знала, как сильно я тебя полюбила, она была бы рада. Я тебя люблю не для себя, а для нее. Только пусть она скорее придет.
Бетя моя прекрасная, моя сестра по страданиям, не хочу я его у тебя отнять, ты это знаешь, но он мне стал так близок, так близок, что я спрятаться хочу у него на груди, я чувствую его дыхание. Если он страдает, мучается физически от твоего отсутствия, если плоти его нужна женщина, я не хочу, чтобы он изменил тебе, я не хочу, чтобы он что-то твое отдал другой, пусть лучше он меня возьмет. Я смогу ему принадлежать и уйти, когда ты придешь, ты это знаешь. Я не смогу допустить, чтобы он был с другой женщиной, не хочу. Теперь молитва держит его, Господи, помилуй его, дай ему силы. Я вижу его целомудренным. Он мне стал так близок, что я его глазами многократно целую, когда он оборачивается ко мне спиною. Его взгляда я с самого начала избегаю из-за боязни, что прочтет он тайну мою. Я знаю, он и так читает во мне, но мысль разбираться в этом ему еще не приходила. Я слабее, когда его не вижу, но в его присутствии я сильна.
* * *Он только что ушел. Я еще чувствую его пронзительный глубокий взгляд, он меня на мгновение всю как будто приласкал. Мне вдруг стало жарко, потом холодно. Бетя, дорогая, ты лишена этого счастья, ты не можешь любоваться бархатным спокойствием его взгляда. А что если он опять, то есть его тело — но ведь это он — если он опять попадет под влияние этой самки дактило![267] Он говорит, она, остановив его, покраснела, побледнела, — а как меня всю в холод бросило при его рассказе! Заметил ли он, как мои руки дрожали, как я старалась крепко держать свою чашку с чаем, чтобы не провалилась она? Боясь, что он заметит мое внутреннее волнение, я села к нему боком, опустив голову, чтобы он ничего не прочел в моем взгляде.
Он ушел, но мысль, что скоро увижу его, дает мне столько энергии. Я хочу за ним ухаживать, любить его, прижимать его всего к себе, согревать до тех пор, пока Бетя возвратится, а потом я уйду, для меня настанет лунная, приятная, спокойная ночь, ночь. Я опять засну, по временам буду просыпаться, наверно тосковать, но опять засну или захлороформирую себя на время работой, чтением. Нет, я с легкостью уйду от него, я буду жить счастьем прошлых дней, прожитых вместе, и долго чувствовать ту сильную духовную теплоту, которую он сумел развить и поддерживать во мне. А в духовной теплоте будем продолжать жить и после все вместе. Нет, у меня разлада с Бетей не будет. Ведь она поймет, она знает и знала, что я его с первого же дня полюбила такою же любовью, как и она.
Она жила для живота своего, она ждала от него ребенка, его части хотела, она хотела и его, и части его — и этим опять его же. Да это много… Я же хочу черпать из его богатой, чистой, как ключевая вода, души и делить с ним голос сердца. У меня живот не существует, но зато сердце еще сильнее бьется.
Я не страдаю от того, что приходится скрывать эти чувства, нет, наоборот, мне, кажется, еще теплее становится от борьбы — не с чувствами, а с тем, чтобы они в словах как-то не вырвались наружу. Я ощущаю какую-то внутреннюю удовлетворенность, гордость, что мои чувства тебя выбрали, тебя осветили так ярко, мой прекрасный Николай. Мои чувства к тебе слишком высоки для того, чтобы я могла страдать тогда, когда твои будут обращены к Бете. Я знаю и буду знать, что ты меня тоже всегда любишь, только берешь меня в Бете и Бетю же находишь во мне, когда ее с нами нет. Я тебя не перестану любить, но моя любовь перейдет к вам обоим. Чего я теперь только желаю, так это того, чтобы ты оставался с Бетей, чтобы ее теплота тебя окутывала, чтобы ты не чувствовал потребности ни во мне, ни в какой другой женщине. Чувствовать потребность во мне как в человеке, да, но не как в женщине. Я люблю тебя сильно, очень сильно, Ники, но быть с тобой физически у меня нет потребности.
Жорж Гингер — Сергею Карскому6 ноября 1942
Очень тяжело мне было прочесть ваше письмо. Об облавах на румын я знал, но об участи наших близких узнал только от вас. Шуре боюсь писать и не знаю, что с ним. Не знаю, как поступить, чтобы узнать, ибо писать им, может быть, нехорошо для них. Страшно подумать, что с людьми теперь делают. Немцы меня не удивляют, но остальные противны… Ведь все, что произошло, можно было заранее предвидеть, можно было что-нибудь сделать, — никто пальцем не двинул, всяческие препятствия чинили и чинят несчастным, которые хотели спастись.
Твердо надеюсь, что ваш сухой рассудок жестоко ошибается. Если война затянется еще на 2–3 года, как вы думаете, в Европе ничего и никого не останется. Никто не выдержит. Я думаю, что больше года никоим образом не придется ждать, но, надеясь на всякого рода неожиданности, считаю возможным, что и раньше, может быть, даже и значительно раньше. Надо только дотянуть, а это очень трудно, в особенности в моем положении.
Очень мне теперь тоскливо: безделье, безденежье, а главное, все так затягивается, конца не видно, а петля все сжимается, становится все труднее и труднее жить. Немножко рисую портретики, карандашом, бесплатно. Очень хотел бы вас повидать, но не могу передвигаться.
