Алексей Новиков - Рождение музыканта
Пить воды Михаилу Глинке было еще в полбеды. Гораздо хуже было садиться в ванну, высеченную в камне, и вариться в горячих водах при температуре тридцать восемь градусов по Реомюру. Глинка выходил из этих ванн чуть не в беспамятстве, но Лазарь Петрович оставался неумолим к несчастьям пациента, потому что те же ванны как нельзя лучше действовали на все четыре ноги, принадлежащие братьям Петровским-Муравским.
– Ergo[44], – объяснял медик, – остается и вам, Михаил Иванович, ждать, пока не ощутите столь же благотворного действия. – Лазарь Петрович протягивал руки к пациенту, и в голосе его звучала почти страстная мольба: – Испарину, сударь, мне дайте, на испарину не скупитесь!
Пациент цеплялся за последнюю соломинку и просил пощады ввиду слабонервного сложения.
– При чем тут нервы? – удивлялся Лазарь Петрович. – Разве я вас микстурами и пластырями мучаю? Сама природа расточает вам свои дары, вы только посмотрите, сударь, какая природа!
Разговор происходил у подножья Машука. Подле источника шумели водопьющие и водоплавающие посетители, журчали целительные струи, звенели о камень стаканы, плескалась разноязычная речь, и никто не обращал внимания на заезжего эскулапа, простиравшего руку в сияющую даль.
– Да разве можно этакую красоту без поэзии обнять? – говорил Глинке Лазарь Петрович и перебирал напамять полюбившиеся ему строки из «Кавказского пленника»:
Великолепные картины,
Престолы вечные снегов,
Очам казались их вершины
Недвижной цепью облаков…
Престолы снегов и точно сверкали в прозрачной дали, а у подножья Машука двигались посетители, прихлебывающие от целебных вод. В соответствии с возрастом одни ожидали водяного действия, другие – романтической фортуны. Только Лазарь Петрович Быковский бескорыстно предавался поэзии. Он набирает в легкие воздух, и у источника снова льются звонкие строки:
И в их кругу колосс двухглавый,
В венце блистая Ледяном,
Эльбрус огромный, величавый
Белел на небе голубом…
А ключи стекают с гор, и зеленый Машук, склонившись над источниками, слышит изо дня в день одни и те же речи: о застарелых ревматизмах да летучих коликах. Надоест старику, нахлобучит он какую ни есть проходящую тучку – и прогремит тогда громом, полоснет ливнем, мигом опустеют источники.
Случалось, что разгневанный Машук спасал Глинку от ненавистной ванны. Тогда, взирая из закрытого окна на бушующие стихии, он бродил вместе с «Кавказским пленником» в неведомых аулах:
Нет, я не знал любви взаимной,
Любил один, страдал один;
И гасну я, как пламень дымный,
Забытый средь пустых долин…
О, как же не перечувствовать этих стихов тому, кто доверил собственное сердце коварной арфе! Но на смену арфе вдруг является безрукий трубач, и чернокудрая девушка долго смотрит вдаль с порога музыкальной лавки. Тогда уже не пленнику, а молодой горянке сочувствует читатель, расположившийся с повестью среди коллекций бабочек и сушеной полыни у грубо сколоченного стола.
И что греха таить, внимательный читатель все меньше и меньше сочувствует пламенной, но туманной любви страдальца, томящегося в ауле. Изгнание, постигшее самого Левушкиного брата, предстает между строк повести как истинная причина его печали.
Глинка щурится, словно взвешивает и проверяет заверения сочинителя по этому предмету, и снова погружается в хрустальные строки. Да, не по своей вине стал пленником Кавказских гор витязь Руслан… Зато приметил Александр Сергеевич песни вольности суровой. Эти песни живут теперь рядом с Михаилом Глинкой. Но кажется, легче дотянуться рукой до Эльбруса, чем вникнуть в чуждые уху напевы. Все странно в них: и непонятное значение слов, и неуловимые, как слова, звуки. Порою кажется, что живут эти песни на Большой улице Горячеводска, а то вдруг растают в вечерней синеве.
Вечерами гуще синеет воздух, ленивее клубятся над горячими ключами летучие дымки. Даже сернокислая заводь мирно дремлет под окном у аптекаря. Но все больше суматошится разноголосое кочевье. В этот час и степенный отец московского семейства посвищет на флейте, и петербургская дева вздохнет нежнее флейты, особливо если гарцует по Большой улице лихой джигит, прискакавший на воды из Тамбова по холостой надобности. Бывает, что горячий конь занесет джигита в наливное озеро или сшибет он с ног армейского прапорщика, завернувшего сюда с передней линии. Хорошо, если прапорщик счастливо понтировал в тот день да сорвал банчишку, иначе – держись, джигит!..
Шуму на кочевье не оберешься. Господские повара жарят и парят перед каждой палаткой, перед каждым саманным замком и знай тычут ощипанных фазанов в веселое пламя костров; причудливо выглядят при их свете разноцветные дворянские шатры.
– Эй, Тишка-Магомет! – выглянет в нетерпении барин из-под коврового полога. – Скоро ль ужин, не видишь, что ли?
А как же не видеть Тишке-Магомету: в солдатскую слободку идет с работы последняя рота Тенгинского полка, приставленного к устройству кавказских вод. Запоздавшая рота уходит восвояси, а за ней убегает в степь за Подкумок вездесущая российская песня. Вслед песне еще протяжнее перекликаются казачьи пикеты на дозорных вышках:
– Слу-ша-ай!..
И ближайший целебный ключ отзывается сонным голосом:
– Слушай!.. Слушай!..
Тишину вдруг нарушит едва уловимый дальний звук. Кажется, что идет в горах путник и эхо вторит протяжному его голосу. Голос повернет неведомо куда, блуждая между скал, а эхо снова откликнется ему печальным стоном. Кажется, что и певец уже скрылся в ущелье и голос его стал подобен тонкой струе, ниспадающей в пропасть. А песня вдруг поднимется выше скал и уйдет за облака, где спит под вечным снегом невидимый Эльбрус. Но так только кажется. А выгляни за ворота – идет по Большой улице мирный горец в рваном бешмете и поет, аллах его знает, о чем.
А с утра потянутся горцы из мирных аулов на базар, и, сколько ни старайся, кажется, никогда не уловишь песню, которая плывет над скрипучей арбой. Горец поет, закрыв глаза: должно быть, нельзя на ту песню глядеть, как нельзя смотреть на солнце. А может быть, в песне еще больше жару: отпусти ее в горы – растопит, пожалуй, вечные престолы снегов… А горец поет, и нет ему нужды, что стоит у попутного дома какой-то заезжий молодой человек и слушает, склонив голову набок. Горцу добраться бы до базара да сбыть брынзу и баранину, а молодому заезжему человеку ухватиться бы за песню, которая плывет над арбой, да понять бы, где и как родился этот напев.
Часом кажется Михаилу Глинке, что расступаются перед ним горы и он входит в горное песенное царство. Там побывал до него только один знаемый человек – старший брат пансионского Левушки. А следом за Пушкиным неотступно шагает по горному царству доктор Быковский и чинит поэту строгий допрос.
