Владимир Соловьев - Быть Сергеем Довлатовым. Трагедия веселого человека
Клянется, что я у нее — первый и единственный в физическом смысле, о чем она теперь жалеет, а девчоночьи и девичьи влюбленности — с первого класса, сначала в одноклассников, потом в учителей и профессоров, вплоть до меня, когда терпеть уже не было сил, — все они не в счет, хоть именно их она вспоминает спустя столько лет. А что, если я не первый профессор, которого она соблазнила, уверенная — романтическая ханжа! — что это он ее соблазняет? Как в моем случае, когда вся инициатива исходила от нее, начиная с первого поцелуя. А если она вешалась на шею каждому? «Ты еще список составь!» — смеется она, когда я делюсь с ней — вот глупость! — своими подозрениями.
Ни в чем не уверен. Правда не есть субстанция ее жизни, а тем более амплуа или прерогатива, и никогда не была. И если брешет всю жизнь, то чтобы меня поберечь и уберечь от правды, никак, ну никак не врубаясь, что сомнения мучат, изматывают и подтачивают сильнее любой правды, даже если бы она поимела всех моих знакомых, а своих собственных у нее нет. Из-за этой гнетущей, приступами, ревности у меня и забило артерию, вставили стент, пью для разжижения крови японское лекарство наповал, у которого боковых последствий больше, чем пользы, смерть включая: яд. Времени на жизнь не осталось. Мне суждено умереть, так ничего о ней — от нее — не узнав.
Зачем лгала ты? И зачем мой слух
уже не отличает лжи от правды,
а требует каких-то новых слов,
неведомых тебе — глухих, чужих,
но быть произнесенными могущих,
как прежде, только голосом твоим.
Иногда воображал ее с этим автором, затесавшимся в нашу серенькую компашку, и даже оправдывал ее сексуальное предпочтение интеллектуальными запросами — с кем еще, как не с Бродским? К тому же с моей подсказки, что и обидно: он ходил тогда в городских сумасшедших, а я носился с ним как с гением и сам ее подтолкнул — дал зеленый свет. Одна надежда на него — что не стал бы с женой приятеля.
Навязчивая идея? Свихнулся на ревности, как главный герой этого рассказа на евреях? Еще вопрос, кто герой рассказа, кто больной на голову — я со своей зацикленностью на жене или Стас с его психозом на мне? Я сломался на ревности, он на антисемитизме, а зациклился на мне. Все мы слегка чокнутые, а некоторые не слегка — как мы с ним. Кто на чем. Себе в убыток. У каждого свой бзик, своя заморочка, свой таракан в голове, у нас обоих мозги набекрень. Или безумство есть норма?
Несколько раз пытался вдолбить это моему приятелю, на что он неизменно говорил:
— Еще не поздно.
— Давай вместе, — предлагаю.
— Мне-то чего?
— Из гигиенических соображений. Большинство американцев обрезаны.
— Ну да. Это еврейский заговор. На всякий случай. Чтобы вас не отличить.
— От арабов, — смеется Тата, великовозрастная дщерь Стаса.
— А был слух, что ты здесь обрезался, — говорит вдруг Стас и сверлит меня глазами.
— Показать?
— Покажи! — требует неуемная Тата.
Помню, про Довлатова тоже такой слух был и докатился аж до Парижа, откуда вернулся обратно и дошел до Сережи: мол, из идеологических и утилитарных соображений, потому что редактируемый им «Новый американец» спонсировал какой-то пейсатый.
— Хочешь, чтобы я тебе член через океан протянул в качестве доказательства? — звонил Довлатов в Париж. — Клянусь, крайняя плоть при мне. И пребудет до конца моих дней. Как был антисемит, так и умру, — сказал этот полуеврей-полукавказец.
И то сказать: к тому времени Довлатов уже порвал с русским еженедельником с еврейским акцентом, укрепившись в своей позиции еще больше.
— В таком плотном кольце евреев, как в иммиграции, мудрено не стать антисемитом, даже будучи евреем, — говорил Сережа.
Не обязательно таким продвинутым, как Стас. Точнее, каковым Стас себя считает.
— Могу даже посочувствовать Стасу — антисемит вынужден косить под филосемита! — добавлял он не без злорадства. Сам Довлатов никаким антисемитом, понятно, не был — ни в одном глазу, но свое злоязычие, необузданное политкорректностью, этот мизантроп распространял на все и вся окрест, себя включая: главный объект.
Между прочим, Стас, будучи идеологическим антисемитом — если только он не подводил под свой зоологический антисемитизм идеологическую базу, — евреев-антисемитов не жаловал, хоть и часто ссылался на них: «Милые ссорятся — только тешутся!» Бродский, тот и вовсе считал еврейский антисемитизм «комплексом йеху»:
— Это как Гулливер боится, что благородные лошади-гуингмы заметят его родовое сходство с презренным человекоподобным йеху. Страх еврея перед синагогой. Тем более — поверженной. А у меня — перед торжествующей. Иудеохристианская цивилизация. Ханука в Кремле. Еврея — в папы Римские! Мяу.
А сам Бродский был свободен от комплекса йеху?
Мечтал ли наш Гулливер стать лошадью?
Тату я знаю сызмала, еще по Питеру, когда она была угловатым подростком, зато теперь — клевая телка, на пару-тройку лет младше моей жены, но в теле, детей так и не завела, взамен — три кота, все мужики, хоть и кастрированные. Я всегда на нее засматриваюсь, все еще видя в этой привлекательной, хоть и не юной уже женщине питерскую сопливку, которая в ней нет-нет да проглядывает. Или это моя память выкидывает такие фортели с утраченным временем? Или меня возбуждает мое воображение?
Конечно, она знает о моей к ней давней склонности — кто еще из ее мужчин, не считая родителей, знал ее целой? Вот и подначивает. Почему-то ни я, ни она не принимаем в расчет мою жену.
Сегодня на Тате короткая джинсовая юбка с королевскими лилиями на каждой ягодице. Ну, как удержаться и не шлепнуть? По юбке, а не по попке. А зачем она надела такую возбуждающую юбку? Знала же, что я приду. И потом я дружески, без задних мыслей. Так, по-моему, и поняла — никаких возражений.
Сидим потом на диванчике, loveseat называется, болтаем ни о чем, мой друг-враг в студии задерживается, и вдруг она говорит:
— Хочешь увидеть меня голой?
— Совсем-совсем?
— А то?
— Прямо счас?
— Немедля!
— Еще как хочу!
— Закрой глаза и не подглядывай. Только по-честному.
Весь напрягся, сижу зажмурившись, предвкушаю. Слышу, она возится — раздевается. Вот девка! Во дает! А что потом?
— Открывай! — орет она.
Открываю глаза — на стене напротив висит огромная фотка ню: лежащий младенец женского полу, ножки в разброс и что сразу бросается в глаза — огромная половая щель меж ними. Только что не ахнул. Оторваться нет сил. Для моей прозы-обнаженки такая обнаженка в самый раз!
— Ну, что, гад, доволен?
