Эммануил Казакевич - Дом на площади
В прохладной прихожей было тихо, и казалось, что никого в доме нет. Но, пройдя дальше, Лубенцов услышал из-за приоткрытых дверей негромкое гудение одного голоса и настороженную тишину, прерываемую покашливаниями. Те же звуки слышались из-за другой двери. Все вместе напоминало школу во время уроков. Казалось, что вот сейчас двери раскроются и из классов гурьбой бросятся дети.
— О! Господин Лубенцов! — услышал он удивленный возглас. Из бокового коридора показалась фрау Визецки. Она широко улыбнулась и пошла ему навстречу. Из-за ее спины появилось еще одно любопытное круглое женское лицо.
Пока Лубенцов расспрашивал фрау Визецки о ее делах, раздался звонок. Коридор переполнился людьми, и Лубенцова окружили со всех сторон дружеские лица. Все наперебой здоровались с комендантом, не скрывая своего удовольствия по случаю его прихода. У него сжалось сердце, и он не без труда заставил себя улыбаться этим милым людям, которые не подозревали о смятенном состоянии его души.
Потом он увидел Эрику. Она пошла к нему, вся светясь от радости.
— Наконец-то вы к нам пожаловали, — сказала она. — Сию минуту договорюсь… Вы ведь не откажетесь побеседовать хотя бы полчаса с будущими учителями?
— Сегодня никак не могу, — сказал Лубенцов. — Дня через два-три. Подумав, он добавил: — Или пришлю своего заместителя. Он это сделает не хуже, а может быть, лучше, чем я.
Эрика недоверчиво усмехнулась.
Тем временем к ним подошли лекторы, среди которых был Лерхе, читавший слушателям семинара марксизм-ленинизм. Он сказал, что ему очень нравится эта работа и, может быть, в ней — его призвание.
Лубенцов уже знал, что Лерхе уходит с поста руководителя районной организации компартии. Хотя Лубенцов сам считал, что Лерхе не годится для этой работы, что он резок, не гибок, живет старинными представлениями, а главное, слишком враждебно относится к социал-демократам, всем без исключения, — все-таки Лубенцов расстроился: их связывала многомесячная совместная работа, в течение которой он успел полюбить немецкого коммуниста за кристальную честность, бескорыстие, непримиримость и жгучую ненависть к врагам; правда, Лерхе нередко относил к числу врагов таких людей, которые не были врагами. Коммунисты и социал-демократы объединялись в одну единую социалистическую партию. Вопрос был решен, и Лерхе понял, что при таких условиях он должен отойти от руководящей работы.
Лубенцова обрадовало то, что Лерхе не пал духом и даже как-то успокоился, стал ровнее в обращении и ласковей к людям.
— Теперь меня есть кому заменить, теперь все стали развитые и умные, — сказал Лерхе не без желчи, но добавил: — Организация сильная, и много хороших людей.
Вскоре раздался звонок. Коридор опустел. Одна Эрика не тронулась с места.
— У вас измученный вид, — сказала она.
— Работы много, Эрика.
Она вздохнула и проговорила:
— Ради великой цели не жаль труда.
Он посмотрел на нее удивленно, услышав непривычные в ее устах громкие слова. Он даже подумал, не шутит ли она, не пародирует ли его. Но она была серьезна, и ее глаза смотрели на него проникновенно.
Эрика, как, вероятно, многие женщины на белом свете, была способна легче всего усвоить большую идею и проникнуться ею не отвлеченно, а посредством большого чувства к носителю этой идеи. Чтобы убедиться в правоте дела социализма, она должна была прежде почувствовать правоту и личное обаяние Лубенцова. Полюбив его, она разделила те взгляды, которые разделял он. Она в связи с этим стала с горячностью и фанатизмом новообращенного читать все, что могла достать об СССР и коммунистических воззрениях, и восприняла новые для нее взгляды безусловно, без всякой критики — потому, что эти взгляды разделял Лубенцов. Она не терпела никаких критических замечаний по поводу мировоззрения, к которому приобщилась таким чисто женским путем, и была наивна, мила и немного смешна в своей прямолинейности и непримиримости.
Уже гораздо позже ее новые взгляды на жизнь и мироустройство стали существовать отдельно от ее интимных чувств.
Они стояли одни в полутемном прохладном вестибюле.
— Как отец? — спросил он небрежно. — Пишет?
— Зачем? Он не сегодня завтра приедет.
— Ага. Понятно.
Они вышли на крыльцо. Было холодно.
— Зайдите в дом. Вы простудитесь, — сказал он.
— Нет, — ответила она просто. Потом спокойно добавила: — Отец обязательно приедет в ближайшие дни. Он рассеянный и неорганизованный, но обещания свои всегда выполняет.
— Ага. Понятно.
На этом они расстались.
"Если я обманулся в нем, — думал Лубенцов, медленно идя по улице, то мне в утешение можно сказать, что я обманулся не один. Его родная дочь — и та обманулась. Или она такая актриса и такая сволочь, каких свет не видывал".
XVI
В приемной Лубенцова ожидал Ланггейнрих. Рядом с ним сидела его жена Марта и капитан Яворский. Увидев вошедшего Лубенцова, все встали. Марта поздоровалась и скромно отошла в угол, чтобы не мешать разговору мужчин. Но Лубенцов подошел к ней и сказал:
— Заходите, заходите тоже, Марта. Это вопрос серьезный. Без женщины тут не обойдешься.
Они вошли в кабинет. Здесь сидел Касаткин. Лубенцов бросил на него быстрый взгляд. Касаткин плохо выглядел. Тоже, видимо, плохо спал. Брови его были страдальчески стянуты.
— Ну что ж, — сказал Лубенцов, становясь еще оживленнее, потирая руки и самолично усаживая Ланггейнриха и его жену на диван. — Садитесь, товарищи. Я пользовался вашим гостеприимством не однажды, а вы у меня ни разу не бывали. Чаю не хотите?
От чая они отказались.
— Ну, вы, вероятно, знаете, зачем вас позвали, — продолжал Лубенцов, глядя на супругов лукаво. — По государственному делу.
— Знаем, — протянула Марта.
— И не очень довольны? — подхватил Лубенцов.
— Да, не очень довольны, — подтвердила Марта. — Совсем недовольны. Как же мы уедем из деревни? У нас хозяйство… Да и вообще не под силу Ланггейнриху (она называла его по фамилии) такое дело.
— Жена всегда считает своего мужа хуже, чем он есть, — возразил Лубенцов со смехом.
— Нет, она права, — сказал Ланггейнрих. Он был смущен, несколько растерян и произнес умоляющим голосом: — Напрасно вы… это всё… придумали. Ну куда мне, скажите на милость! Профессор Себастьян — это я понимаю. Человек ученый, умный, влиятельный.
— Он сам вас и предложил, — сказал Лубенцов. — Он о вас лучшего мнения, чем ваша жена. Я тоже.
Ланггейнрих, который все время смотрел вниз, при этих словах вскинул глаза на Лубенцова и с оттенком недоверчивости сказал:
