Николай Японский - Дневники св. Николая Японского. Том ΙI
4/16 августа 1889. Пятница.
Недавно только что кончился Собор здесь. На нем и после него до сих пор сколько я страдал, Боже упаси! Церковь приводит в отчаяние. Кажется по временам, что ничего нет, кроме пены, — дунуть — и все исчезло. В самом деле — священники плохи: о. Савабе — полуживой, о. Сасагава — полумертвец — и нравственно, и физически, о. Оно — до того плох душой, что зависть и ненависть питает к о. Ниицума; оо. Такая и Кано — ленивы и вялы до последней крайности; о. Тит — глуп и изменчив, как ветер, о. Мори, Циба и прочие молодые — ничтожества, о. Сато — точно нет его, еще хуже того; даже о. Ниицума — думал я — со временем сделать Епископом, может быть, — но мал для сего; сам по себе хорош он, — для влияния на других, управления, движения — недостаточен, ведь вот почти вся проповедь в Токио предоставлена ему — все почти катихизаторы подчинены ему, — а поднялось ли? Есть ли улучшенье? Напротив, все поносят всеобщий упадок Церкви в Токио, все катихизаторы против него же — Ниицума; значит, нет силы в нем — произвести влияние на других, отпечатлеть на их душах, что ему нужно, привлечь к себе, сделать своими сторонниками; все против него, и никто за него, — знаменательное явление, — и это несколько лет подряд, как я ни защищаю его и не стараюсь поднять в глазах других, ибо лично он, действительно, безукоризнен; но стоять над другими, управлять он, значит, не так способен, как я думал. Итак, кто же надежда Церкви? Никто! Ни единого человека! Ибо катихизаторы — поголовно — еще плоше, чем священники, сущее ничтожество, — все вместе и каждый порознь; как часто я ни пересматриваю списки их, стараясь открыть между ними что–либо утешительное, — тщетна надежда. Старые до того плохи, что никого нельзя в священнослужители поставить, а есть отвратительно гадкие: Спиридон Оосима — враль и хвастун, Яков Нива, собирающийся, по слухам, продать себя католикам; кончившие курс Семинарии — все бездарность и нравственные ничтожества — из рук вон; вообще, почти все, по моему мнению, такие, что лишним грошом их можно переманить в любую инославную секту, даже в язычники, — работники–поденщики, — из–за куска хлеба шли в школу и ныне служат; оттого служат лениво, небрежно, как сущие наемники. Можно представить себе после этого, каковы христиане! Опыты являют это: в Вакаяма — полцеркви ушло в католичество, в Токусима — в протестантство, — разумеется, из–за невежества в вере и недеятельности катихизаторов и священников; а здесь Церковь Канда — на Соборе депутатом выставила Исайю Фукусима — бывшего врага Церкви, когда же я заметил безобразие сего, все христиане Канда оскорбились, и вот доселе враждуют, — быть может, тоже уйдут в инославие или язычество, — эти, впрочем, уже не от недостатка учения, ибо здесь я сам еженедельно два раза говорю проповеди, — а потому, что вообще таковы здешние христиане. — Итак, как не прийти в уныние, Церковь считается существующею, а в Церкви хоть шаром покати, пусто; кое–какие […] — что они значат? Толпы протестантских и католических миссионеров и их людей вытопчут, как буйные кони вытаптывают на поле ростки зелени. А их ведь тучи целые! Сотни иностранных миссионеров по всем городам и углам Японии — везде иностранцы и везде с обаянием цивилизации, утилитарности, верховодства; сами же наши священники и катихизаторы как начнут расписывать успехи протестантов и католиков так, точно смертный приговор себе читают, — только без печали, ибо им, по их вялости, все равно, будет ли православие задавлено, или нет… Нет, истинно нет ни одного светлого пункта, на котором бы глаз и сердце отдохнули. Какое же это мучение!
Обреченные на смерть и уже видящие себя под обухом, должно быть, так страдают. Как я счастлив был бы, если бы какое–либо независящее от меня обстоятельство вызвало меня из Японии и обратило на другой путь службы! Самому же бросить Японию страшно; не людей страшно, хотя и совестно было бы, несказанно совестно сказать в России: «Напрасно вы надеялись на Японскую Миссию, ничего из нее не вышло, только деньги потрачены»; но Божьего суда страшно; что–то невольно еще удерживает в Японии; быть может, это — тридцатилетний навык, а быть может, и Воля Божия. В первом случае уехать из Японии было бы хорошо, но кто же поручится, что это не последнее? Так или иначе, но выехать самопроизвольно отсюда я считаю для себя также невозможным нравственно, как если бы ангел с огненным мечем стоял на пороге Японии и преграждал мне выход. Итак, нужно мириться с жизнью и деятельностью здесь. Но как же помириться? Сегодня опять я был в Уепо, в моей аллее–советнице и вернулся оттуда несколько успокоенный и с просиявшим взглядом. — Япония — страна, очевидно, приготовленная Промыслом к принятию христианства. Высший класс здесь, правда, погруженный в туман земных удовольствий, не видит нужды ни в какой религии, средний — уже лучше — считает религию нужною, по крайней мере, как средство управления народом и тому подобное, по низший — простой класс народа — прямо и просто считает религию — необходимою душевною потребностью, и потому или еще от сердца держится буддизма, или же, почуяв недостаточность его, льнет к христианству. Итак, христианство сюда непременно должно войти. Какое же? А кто предскажет это? Систематичности от японского народа ждать нельзя, — он изменчив, как струя воздуха. Давно ли, например, ликовали все, что пересмотр трактатов успешно сделать с Америкой и Германией, а теперь почти все поголовно против пересмотра трактатов.
Ныне протестантство забирает силу благодаря массе миссионеров и средств, но кто же поручится, что волна эта все будет идти поступательно, а не отбросит ее какое–нибудь неожиданное обстоятельство назад? Кроме изменчивости, еще черта японского народа — послушность влиянию правительства; кто же уверит, что тут же чрез какие–нибудь пять–шесть лет не произойдут такие политические комбинации, что японское правительство найдет полезным прильнуть к России — наподобие того, как теперь льнет к Германии и Англии, и не дает чрез то толпе народу хлынуть к православию? В руце Божией жребий народов; ныне жребий России и Японии — далеко друг от друга, но одним сотрясением длани они могут очутиться одно возле другого, другие же отброшены в стороны далеко. Итак, нужно отдаться на волю Божию. Или нет ей всех признаков благоволения Божьего к православию здесь? Этого, по совести, я не могу сказать, напротив, во многих обстоятельствах почти наглядно является это благоволение… Теперь же и дальше, и стоять крепко на вверенном посту; и по течению или ветру и [без]душная лодка плывет, без бури и ветра и гнилой столб стоит. Но против течения или без попутного ветра может плыть только человек — от бури не упасть может только имеющее в себе устойчивость. Ленивы мы! Богом данных сил не хотим двинуть, оттого и падаем; нужно, чтобы тащили и радовали нас благоприятные обстоятельства, тогда мы, схорашиваясь, и плывем: «мы–де!» Гадко! Пусть и целые Церкви отпадают, катихизаторы уходят, священники гниют, — стоять и работать бодро, не обращая ни на что внимания, не давая себе падать, уходить в уныние, гнить бездеятельностью, — то и будет подчинение воле Божией, а там что ей угодно! Итак, Господи, дай же и никогда не отнимай от меня «мир и бодрость»! Дай, помоги быть Творим верным рабом! Жаждет сего душа моя — только не может без Твоей помощи!
