Андрей Снесарев - Письма с фронта. 1914–1917
Получил твои письма с твоей дороги – они пришли позднее твоего от 12.VII, написанного в день прибытия домой, – и картина жизни Ани и Веры стала предо мною совершенно ясная. Благодари Веру за ее приписку. Чудится мне, что в жизни и той, и другой не прошло без драм, а может быть, и землетрясений, и на фоне этих прошлых промахов или страданий ныне оседают покой и примирение, вестники усталых чувств и приближающейся могилы. Как бы мне хотелось выслушать когда-либо подробный рассказ от одной из моих сестер о прожитой жизни, ее улыбках и трениях… хотелось, но с другой стороны, я сомневаюсь, возможно ли это, все ли будет рассказуемое, все ли я как брат могу воспринять с достаточным равновесием духа. И маленький восьмилетний мальчик с больным сердцем, чей грех несет он, какие муки и драмы, или промахи, или эгоизм отражает он своей короткой, как жизнь мотылька, жизнью? Или эта болезнь Веры, откуда она и зачем у дочери здоровых, в деревне проживших родителей, не отравленных ни воздухом городов, ни их кошмарной нервной жизнью? Все это проходит в моей голове, как тяжкие виденья, и, чувствуя себя не в силах ответить на них, я чувствую грусть, какое-то запуганное любопытство…
И судьба Каи приходит мне в голову, и судьбы Нади и Лили… Так ли это вышло, как думалось и мечталось, не слишком ли на весы их жизни переложено Судьбой горя и грусти, не слишком ли мало положено ласки и веселья. Мои бедные, бедные сестры! А может быть, думаю я дальше, и всюду так, как у них, и не удел русской женщины (да и всякой, пожалуй) пить полной грудью из чаши радостей и веселья.
Возвращаюсь от ужина, – от вкусных грибов, – пробегаю написанное и нахожу его слишком черным. Природа проще, справедливее и гуманнее; в ее целях и средствах всегда много милосердия и снисходительности…
У нас эти дни стоит холодная погода, идут дожди и пахнет осенью. Я люблю эту свежую погоду с холодным ветром и набегающим между туч сиянием солнца. Я много гуляю – благо, сейчас у нас затишье – и много думаю. Думаю о тебе, моя крошка-женка, которая принадлежит мне «и всеми помыслами и телом», думаю о нашем выводке, и на сердце моем тогда тепло и уютно; я поворачиваю голову на пережитое мною на войне, на все ее окружающее, на ее лицевую и обратную стороны, и тогда думы становятся сложными, запутанными и пугливыми, заключения подходят робко, и я, как старый богатырь земли русской, чувствую себя на роковом перепутье: «направо поедешь – сам погибнешь, налево поедешь – конь погибнет». Но налетит ветер, освежит мое лицо и спугнет, как стадо птиц, мои тревожные думы; я оглядываюсь вокруг: проглянул луч солнца, зеленей взглянула мне в глаза зеленая каемка лесов, поплыл, словно аэроплан, аист… Бог с ними, с думами! За всех не передумаешь и слез людских, слез грешного мира, не вытрешь; у меня есть моя маленькая женка, думающая обо мне, моя маленькая троица, и с меня довольно, если я сделаю их счастливыми по силе моей воли и разумения.
Кажется, писал тебе, что получил письмо от В. С. Яковлева, письма от Волнянского и Перонко. Второе письмо очень типично и интересно, по общему тону глубоко печально. Соберусь и отвечу им. Давай, родная детка, твою мордочку, глазки и губки, а также наших малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.
Ваш отец и муж Андрей.Целуй всех. А.
30 июля 1916 г.Дорогая моя женушка!
Нахожусь с поручением на отлете, почему ни тебе не могу писать за хлопотами, ни от тебя не получаю писем. Последнее твое письмо – от 17.VII, где ты пишешь о получении денег. На мой взгляд, у нашей невесты денег маловато… 215 руб., это рублей 12 в год процентов или 1 рубль в месяц, или 3 коп. в день… Дочка на свои деньги даже и булки не может купить в наше дорогое время.
У Григоровых, конечно, супружеского благополучия ожидать трудно, особенно теперь, в войну, когда все трещит кверх дном: государства, народы… что такое семьи по сравнению с этими группами… А у mad-e Григоровой есть и другие шансы на несчастье. 1) Как-то неожиданно для меня все сестры оказались несолидными, кроме, может быть, одной, которой муж оказался пьяницей… секрет женского и жениного сердца – оставаться при этом верной; 2) дебютировали они ошибочно – преждевременной связью, а затем торопливым формально выполненным обрядом. Первичные побуждения Алек[сандра] Мих[айловича] были чисто физические, другие может быть и прилепились потом, но вдогонку, по нужде. Теперь война, вынужденная жизнь врозь, когда только нравственные узы еще могут держаться, а другие… могут потухнуть, как огонь без дров. Сколько слышишь разных вещей, неожиданных, грандиозных по сложности и драматизму… даже Пенелопам начинает надоедать ожидание своих Одиссеев. Как-то я прочитал стихотворение (кажется, Гиппиус), которое коротко и запомнилось легко… может быть, перевру:
Не разлучайся, пока ты жив
Ни ради горя, ни для игры.
Любовь не стерпит, не отомстив,
Любовь отнимет свои дары.
Не разлучайся, пока живешь,
Храни ревниво заветный круг.
В разлуке вольной таится ложь,
Любовь не знает земных разлук.
Стиль неважный, но мысль верная: чувству чуждо расставание, пространство губит всякое чувство и кроет его покровом забвения… Ах, если бы войну вскрыть по всем ее швам, по всем ее многосложным влияниям и отзвукам… что бы тогда открыли и какой конечный суд вынесли бы ее великому значению… Историки, как дети на берегу моря, бросаются на самые яркие камни, забывая про более скромные, про песок, про глину… я боюсь, что и о нашей войне они скажут свое слово, как дети, т. е. по более пышным и ярким канвам.
А Алек[сандра] Мих[айловича] – возвращусь к нему – жестоко жалко; он должен страдать особенно сильно. Ведь ему раньше всякий пустяк казался страшным ударом по самолюбию, часто он кричал прямо зря, что же он теперь чувствует и переживает, когда он в плену, о ходе войны знает из вражеских уст, когда он должен стоять в стороне от великих событий… а тут еще семейный обрыв или развал… это, действительно, тяжко.
Переставал писать, чтобы написать донесение. С полчаса тому назад прекратилась сильная стрельба и вынудила меня обратить на это внимание. Мы так привыкаем к этому грохоту, что некоторые из нас просыпаются, когда его нет.
Мой Пав[ел] Тимоф[еевич] должен будет вернуться обратно, так как начало занятий в В[оенной] академии откладывается на первое ноября. Во всяком случае, он побудет у папы, порасскажет ему то-сё, а он напишет тебе, да и мне из Петрограда понавезет новостей.
Где у тебя делась Таня, и почему об Осиповом Георгии она узнает только через неделю? На пикнике она была! Думаем с Осипом, что ты отпустила ее к своим в день твоего возвращения из поездки по сестрам. Получил Осип Георгия механически – принес писарь из канцелярии и получил его расписку. Он о получении сказал Игнату, а этот забыл… так и вышло. Выпали такие 2–3 дня, что я ездил на автомобиле и Осипа не было со мною, да и от нашей канцелярии я был далеко.
