Геннадий Матвеев - Пилсудский
Именно поэтому президент выступил с инициативой личной встречи с предводителем бунтовщиков. Пилсудский согласился. Видимо, он надеялся, что Войцеховский, не считавший кабинет Витоса оптимальным выходом из правительственного кризиса, согласится на его отставку, хотя это и было бы нарушением конституции. В этом случае цель вооруженной демонстрации была бы достигнута. Каких-то последствий для себя лично или своих подчиненных маршал не ожидал, ведь он не раз уже навязывал свою волю руководителям государства.
Встреча состоялось в 17 часов на западной стороне моста Понятовского, занятой сохранившими верность присяге курсантами военного училища. Сохранилось несколько свидетельств относительно содержания встречи. Пилсудский оставил свидетельство лишь об общем смысле разговора: он заявил президенту, что не ищет с ним войны, а только хочет отставки правительства Витоса. Более подробное свидетельство оставил Войцеховский: «Он приблизился ко мне, я встретил его словами: я защищаю честь польского войска. Это, видимо, задело его, потому что он схватил меня за рукав и сдавленным голосом сказал:
– Ну, ну! Только не так.
Я сбросил его руку и, не допуская возражений, сказал: «Я здесь олицетворяю Польшу, требую представить свои претензии легальным путем, категорического ответа на воззвание правительства».
– Для меня легальный путь закрыт. – Он обошел меня и направился к стоявшей в нескольких шагах за мной шеренге солдат. Я это воспринял как желание бунтовать солдат против правительства в моем присутствии, поэтому, проходя мимо строя к своему автомобилю, призвал:
– Солдаты, исполните свой долг!»
Стоявший несколько в стороне майор Мариан Порвит утверждал, что Пилсудский обратился к президенту со следующими словами: «Не мешайте. Обещаю, что ничего не случится ни с вами, ни с этими солдатами». На категорический отказ Войцеховского маршал отреагировал словами: «А я все равно пройду». Тогда глава государства обратился к Порвиту, командовавшему верными присяге курсантами офицерского училища: «Прошу исполнить полученные приказы» – и уехал.
После отъезда Войцеховского «спаситель отечества» стал безуспешно настаивать на пропуске его в город: «Когда я отказал в настойчивых просьбах, маршал Пилсудский подошел к цепи подхорунжих и обратился с вопросом: „Не пропустите меня, дети?“ Курсанты скрестили карабины и сомкнули строй со словами: „Не пропустим!“ Когда он спросил: „Будете в меня стрелять?“ – раздался возглас: „Да здравствует президент Речи Посполитой!“ – и одновременно команда, наверное, командира роты: „Заряжай!“»
Маршал отошел к группе ожидавших его офицеров и якобы сказал Веняве-Длугошовскому: «Это плохо!»[215]
О чем бы президент и маршал ни говорили на самом деле, из последующего развития событий совершенно очевидно одно – каждый из них остался при своем мнении. Компромисса достичь не удалось, и теперь конфликт могла разрешить только сила. Вскоре начался скоротечный бой на мосту Кербедзя, расположенном в районе Королевского замка, который положил начало длившемуся до 14 мая 1920 года сражению на улицах столицы. После встречи с президентом Пилсудский практически перестал интересоваться происходящим, руководство взяли на себя генерал Орлич-Дрешер и подполковник Бек. Пока бунтовщики организовывали наступление на правительственные войска, маршал, лежа на кушетке в канцелярии 36-го пехотного полка, рассуждал о корпусе Довбор-Мусницкого и его шансах в борьбе с немцами, то есть о событиях 1917 года.
Был ли это шок, вызванный пониманием того, что события вырвались из-под его контроля и пошли своим путем, то есть в очередной раз вступила в действие логика войны, или желание остаться лично в стороне от неизбежного братоубийственного столкновения? Сам Пилсудский не оставил об этом ни прямых, ни косвенных свидетельств. Несомненно одно: 12 мая 1926 года он пережил самый трагический момент в своей жизни. И дело было не в том, что вновь, как уже случалось не раз, не оправдались его расчеты. Много страшнее было то, что он, страстно желавший, чтобы Польша была государством, где правит закон, преступил конституцию. Не так важно, хорошей или плохой она была. Теперь маршал должен был грубо нарушить ее, ослабив тем самым фундамент всей польской государственности. Насилие над конституцией сопровождалось внесением брожения в армию, которую он считал своим главным и любимым детищем в независимой Польше, нарушением столь горячо им отстаивавшегося все последние годы принципа аполитичности вооруженных сил. Он понимал, что поставил тысячи людей перед нелегким выбором: сохранить верность ему, Первому маршалу Польши, или же конституции. Не все смогли это сделать легко.
Известны случаи самоубийства или покушения на суицид старших офицеров. В числе последних был и Казимеж Соснковский, которого с Пилсудским много лет связывали близкие отношения и общее дело: стрелковые дружины, легион, Военный департамент Временного госсовета, Магдебург, военное строительство в независимой Польше и ночные шахматы в Бельведере. Маршал был даже свидетелем на его свадьбе. 13 мая Соснковский, «шеф», как его обычно звал Пилсудский, командующий войсками Познанского военного округа, часть из которых в это время двигалась на помощь правительству, выстрелил себе в грудь из пистолета крупного калибра, но не попал в сердце. Рана была тяжелой, но генерал выжил и прожил потом долгую жизнь, скончавшись в эмиграции в 1969 году в возрасте 84 лет. Но с 1926 года их пути с Пилсудским начали постепенно расходиться.
Ситуация в Варшаве с самого начала складывалась не в пользу правительства. Маршал изначально имел почти двукратное преобладание в живой силе. На его стороне были симпатии большинства варшавян, все еще находившихся под влиянием пилсудчиковской пропаганды и наивно веривших, что приход их кумира к власти сразу же решит все стоящие перед страной и каждым из них проблемы. Кроме того, бунтовщиков усилили около 800 членов Стрелкового союза. Варшавская организация ППС объявила мобилизацию своих членов и сформировала рабочий батальон (правда, оружия ему Пилсудский так и не доверил). Поведение варшавской улицы в дни переворота убедительно свидетельствует, что парламентаризм образца 1921 года не прижился в Польше, так и оставшись «платьем на вырост». Витос вспоминал: «Мне казалось, что все, что осталось живого в Варшаве, обратилось против нас... Национальные организации не выдержали экзамена совершенно... Какая большая разница между 1922 и 1926 годами! Тогда национальные элементы полностью господствовали на улице, а что сейчас?»[216] И это в столице, центре политической и культурной жизни страны, «втором Париже», где было больше всего людей, приверженных демократии и законности! Польша мечтала о сильной власти...
