Иван Майский - Воспоминания советского дипломата (1925-1945 годы)
Мюнхенский "диктат" рано утром был привезен чешскими делегатами в Прагу, и тогда перед чехословацким президентом и правительством во весь рост стал роковой вопрос: что же делать? Было совершенно очевидно, что Англия и Франция умыли руки и что какая-либо борьба чехов против мюнхенского "диктата" возможна лишь с опорой на СССР. По причинам, о которых речь была выше, тогдашние руководители страны на это не решались. Альтернативой была капитуляция. И они капитулировали, капитулировали торопливо и беспорядочно, теряя свои пограничные укрепления, свои фабрики и заводы, строения и склады, учреждения и организации, расположенные в Судетской области. Чешское население этих районов панически бежало, оставляя позади все свое имущество.
А Чемберлен тем временем завершал свою позорную акцию лицемерно-благолепной концовкой. Утром 30 сентября, не сказав ни слова ни Даладье, ни кому-либо из своих ближайших сотрудников, он спросил аудиенцию у Гитлера и обратился к нему с просьбой подписать англо-германскую декларацию, существо которой сводилось к следующему: "Мы решили, что метод консультации должен быть методом для урегулирования всех вопросов, которые могут возникнуть между нашими двумя странами, и мы полны решимости продолжать наши усилия по устранению источников разногласий и тем самым способствовать укреплению мира в Европе".
Фюрер был удивлен, но не стал возражать. Еще бы! Он получил свой фунт мяса и мог позволить себе подарить Чемберлену ложку (очень маленькую ложку) меда. Декларация тут же была подписана. Вернувшись к себе в отель, британский премьер, похлопывая рукой по боковому карману, восторженно восклицал:
- Я получил-таки ее!{102}
Именно эту ничтожную бумажку, которую Гитлер полгода спустя изорвал в клочья, Чемберлен торжественно показывал на аэродроме в Лондоне встречавшей его толпе, провозглашая, что она гарантирует "мир в наше время". Даладье не привез с собой такой побрякушки, однако Бонье, не ездившяй в Мюнхен, организовал для него в Париже пышную встречу.
В моем дневнике под датой 30 сентября есть такая запись:
"Вчера я не спал почти до 4 часов утра, сидел у радио. В 2 часа 45 минут наконец было сообщено, что соглашение в Мюнхене достигнуто и европейский мир обеспечен. Но что за соглашение! И что за мир!
Чемберлен и Даладье полностью капитулировали. Конференция четырех фактически приняла Годесбергский ультиматум с мелкими, ничтожными изменениями. Единственная "победа" англо-французов состоит в том, что Судетская область переходит к немцам не 1, а 10 октября. Какое потрясающее достижение!
Я долго ходил по столовой из угла в угол и все думал. Тяжелые это были думы. Трудно сразу охватить истинное значение того, что только что совершилось, однако я чувствую и понимаю, что сегодня ночью пройдена какая-то огромной важности историческая соха. Количество скачком перешло в качество, и мир сразу изменился..."
Под той же датой позже:
"Днем меня пригласил к себе Кадоган и вкратце информировал о мюнхенских решениях... Затем он стал настойчиво допрашивать меня, что я думаю об этих решениях.
Я не стал миндальничать. Я со всей резкостью заявил, что считаю Мюнхен тяжелым поражением Англии и Франции, что вчера MИром пройдена важная историческая веха, знаменующая о начале новой эпохи в европейской истории эпохи гегемонии и что результатом этого будет цепь дальнейших отступлений "западных демократий", а может быть, и распад их нынешних империй".
США и Мюнхен
До сих пор, излагая события мюнхенской драмы, я почти не упоминал США. Значит ли это, что великая заатлантическая держава не имеет к ней никакого отношения? Что она не несет никакой ответственности за победу фашизма и поражение сил демократии?
Нет, совсем не значит. В действительности США сыграли чрезвычайно серьезную и очень отрицательную роль в мюнхенские дни, но только они выступали более завуалированно, чем Англия и Франция. К этому Вашингтон имел и больше возможностей. Чтобы читатель мог легче понять стратегию и тактику американского правительства, приведу только один яркий пример.
5 октября 1937 г. Рузвельт выступил в Чикаго с большой речью, в которой заявил: "Когда распространяется эпидемия какой-либо болезни, общество одобряет и принимает участие в создании карантина для больных, чтобы защищать общественное здоровье от распространения болезни"{103}.
Отсюда президент сделал вполне логичный вывод, что в интересах сохранения всеобщего мира все страны, не желающие развязывания войны, должны сотрудничать в установлении "карантина" вокруг агрессоров. Однако здесь он поставил точку. В речи не было ни слова о путях осуществления указанной задачи, не было сделано и никаких практических предложений по организации подобного "карантина".
Больше того. На следующий день, 6 октября, Рузвельт устроил пресс-конференцию, на которой стал "разъяснять" смысл сказанной накануне речи. Суть этих разъяснений сводилась к тому, что он отнюдь не собирается втягивать США в рамки коллективного отпора агрессорам и вовсе не думает об отмене или модификации закона 1935 г. о нейтралитете.
Что же тогда означала чикагская речь Рузвельта? По существу только сотрясение воздуха, вызванное главным образом различными соображениями внутренней политики, в частности желанием несколько успокоить взволнованное гитлеровскими "прыжками" американское общественное мнение.
Если вы проследите за всеми выступлениями и действиями Рузвельта и его ближайших сотрудников на протяжении 1937-1938 гг., вы ясно увидите везде одно и то же: громкие слова о борьбе с агрессией и почти никаких практических мер в этом направлении. Такое впечатление еще более усиливается, когда со стороны американских руководителей вы все время слышите: "Мы готовы ко всяким действиям "short of war" (кроме войны). Именно этих последних слов нельзя было произносить, если они всерьез думали о борьбе с агрессией, ибо бандиты типа Гитлера или Муссолини понимали только один аргумент: удар кулаком.
Выступая официально против фашистской агрессии, руководители американской политики одновременно "под шумок" поощряли европейских "умиротворителей". Делалось это главным образом через американских послов в Берлине, Париже и Лондоне. Мне особенно хорошо знакома деятельность американского посла в Англии Джозефа Кеннеди (отца убитого президента Джона Кеннеди), который занимал этот пост в 1938-1940 гг.
Приехав ко мне с первым визитом в самом начале своей дипломатической деятельности, Кеннеди просидел час и, уходя, грохочущим голосом воскликнул:
- Дайте мне только немножко управиться с визитами и формальностями, я приеду к вам, и мы просидим часа два для того, чтобы обсудить все интересующие меня вопросы.
