Юлия Винер - Былое и выдумки
Я готова была играть с ней так до бесконечности. Шла и шла, она отлетала, а я догоняла, не помня об автобусе, об экскурсии, о подстерегавшем меня где-то там шумном суетном городе. Но ей надоело первой. Дождалась, пока я подошла почти вплотную, – я даже руку уже протянула ладонью вверх… но дважды такого не дают. Птичка повертелась на своем камне, вспорхнула и улетела. Я осталась с протянутой рукой.
– Ну как, хорошо погуляла? – спрашивали меня знакомые в автобусе.
– Очень хорошо, – ответила я.
– А мы… – И они принялись с жаром рассказывать мне о своих впечатлениях от Масады.
– Ко мне птичка прилетала. Маленькая такая, черно-синяя.
– А, – сказали они, – здорово!
И продолжали делиться впечатлениями.
Моя трудовая деятельность
В своей долгой жизни я ничтожно мало работала «на работе». Так, чтоб ходить по часам и получать зарплату. Получать зарплату – обольстительное слово! – хотелось всегда. Ходить на работу по часам и иметь над собой начальство не хотелось никогда. Перманентно нейтрализуя друг друга, эти две тенденции привели к тому, что львиную долю своего прожиточного минимума я заработала не «на работе», а собственными, ни к чему не привязанными, никак не организованными трудами. Мало кто понимает, как мне это удалось, а я и сама не знаю.
Долгое время я даже «внештатно» нигде не состояла. Туманное понятие «внештатный сотрудник» на второй моей родине не существует, а на первой означало, что ты сумел где-то неофициально пригреться и тебе более или менее регулярно дают заказы. Пригреться как следует я так и не сумела, а вернее, не успела, хотя была довольно близка к этому, пусть и не первосортному, но желательному положению.
Мне начали иногда давать заказы из издательства (я имею в виду переводы, со сценарной деятельностью я временно покончила), сперва на пару с опытным переводчиком (им была моя мать), а затем, небольшие, и мне одной. И наконец, уже незадолго до отъезда, мне подкинули на единоличное съедение жирный, сочный кусок – толстенный том польского классика, который должен был выйти многосоттысячным тиражом. Подкинули, поскольку о моих планах переселения за море не знали. А я с радостью взяла, ибо планы планами, но когда – и куда! – я поеду, не было известно никому. Взяла, и начала работать, и, даже уехав, продолжала переводить между уроками иврита, и отсылала отпечатанные странички маме, на имя которой ухитрилась перед самым отъездом перевести договор. Но ухищрения мои были напрасны – как только в издательстве прознали, куда я уехала, договор был бесцеремонно расторгнут, а с переизданий переведенных мной рассказов и повестей исчезло мое имя.
Статус мой на первой моей родине был более чем сомнительный. Сколько бы я ни трудилась над своими переводами, статус назывался кратко и грозно: не работает. Стоит заметить, что термин «безработный» к советским гражданам не применялся. Это там, у капиталистов, бывала безработица, а у нас безработных быть не могло, бывали только не желающие работать, тунеядцы.
Когда мне нужна была справка о прописке из нашего ЖЭКа, а нужны такие справки были частенько, первый вопрос сидевшей в окошечке «девушки» был: ваше место работы? Я заранее запасалась договорами о заказанных мне переводах, оттачивала до прозрачной понятности объяснение, что такое фрилансер, вольный стрелок, он же «свободный художник», однако девушка, даже и дав справку, все равно писала в соответствующей графе роковую формулу «не работает». Формула была опасная, как раз шла кампания борьбы с тунеядством – «неработающему» нередко грозила административная высылка из Москвы. Выручил меня перелом позвоночника, в связи с чем моей матери позволили записать меня своей иждивенкой. Вот это был уже приемлемый статус, я вздохнула с облегчением.
Еще до этого счастливого момента я сделала отчаянную попытку избежать тунеядства. Друзья пристроили меня экскурсоводом в музей-усадьбу Юсуповых в Архангельском. Более легкой, приятной, удобной работы, в обществе троих-четверых симпатичных интеллигентных сотрудников, под началом разумного и незаносчивого директора, в красивой и необычной обстановке трудно себе даже представить. Правда, платили очень мало, и ездить было далеко, на двух автобусах, но если бы обстоятельства сложились иначе, как знать, может быть, я доработала бы там до своей ничтожной пенсии, дополняя зарплату переводами, благо свободного времени на этой работе было много. Водила бы одну-две экскурсии в день, это летом, а зимой вообще две-три в неделю. Таскала бы бедных экскурсантов из одного дворцового зала в следующий (…а это называется «анфилада комнат»…). Повторяла бы, не думая, затверженное наизусть:…теперь посмотрите сюда, это портрет внучатой племянницы князя… а теперь посмотрите сюда, это его бюро, здесь он… а это кровать под роскошным, расшитым золотом балдахином, на которой… Сколько раз, бывало, увлеченная собственными мыслями, я вдруг просыпалась, умолкала, тупо глядя на окружавшую меня толпу и понятия не имея, на чем я остановилась. Доброжелательные экскурсанты охотно подсказывали… Отвечала бы на их заинтересованные вопросы – впрочем, вопрос был чаще всего один: сколько эта картина (ковер, козетка, ваза, гобелен, статуя) стоит? Если, например, продать?
Я проработала там месяцев девять или десять. Это было самое длинное мое пребывание «на работе». Затем упала, повредила спину и в Архангельское уже не вернулась, хотя меня и звали. Все-таки «иждивенкой», безо всякого начальства и никуда не ездя, мне нравилось больше, и жить, и работать.
А под конец мне даже иждивенчество не понадобилось. Я стала членом группкома литераторов, который давал официальные справки, удовлетворявшие, хотя и со скрипом, и ЖЭК, и другие подобные конторы. И мало того, что членом. Старички и старушки, восседавшие на вершине группкома, усмотрели во мне «свежие, молодые силы» и «достойную смену» и начали толкать меня вверх. «Ты только в партию вступи, – настойчиво говорили они, – вступи в партию, вступи. И очень скоро сможешь занять место рядом с нами. А когда-нибудь… может быть… и вместо нас».
Вон каких высот я достигла на первой своей родине, почти никогда не работая! И тут испугалась и уехала в Израиль. И жалела только об упущенном толстом классике и о солидных гонорарах, которые получала бы с каждого переиздания. Кстати, и писатель был хороший, только очень уж пространный, на наш нынешний вкус.
Последние попытки устроиться, как все, на работу и получать, как все, зарплату, были сделаны мной вскоре по приезде в Израиль. И все они, как ни удивительно, были удачны, то есть везде меня принимали. И нигде я не задержалась. Тому были две важные причины. Самая важная – на некоторых должностях мое имя становилось достоянием публики, а ведь у меня в России оставались самые близкие люди. Значит, нельзя. Я это, разумеется, знала, но вспоминала, только когда меня уже приняли. Мне и самой теперь это кажется непонятным. Странно, правда? Сама же прошусь на работу и только потом вспоминаю, что сама же ее не хочу.
