Павел Мурузи - Александра Федоровна. Последняя русская императрица
Комедия продолжалась. Керенский, загнанный в угол Александрой, ответил:
— Мадам, Петроградский совет против вашего отъезда.
Позже знаменитый английский посол в Петрограде сэр
Джордж Бьюкенен утверждал, что этот ответ Керенского — чистая ложь, что именно он возражал против переезда русских государей в Англию. Кому из них верить?
Орудовавшие в тени, эти мерзавцы прекрасно знали, что не выпустят из своих рук добычу. Николай, как и его жена, уже давно готовил себя к перспективе английской ссылки, и в этой связи задавал себе тысячу вопросов. Он в своем дневнике записывает, что если теперь он — человек абсолют- но бесполезный для своей страны, то утешением ему могла бы стать его ссылка на принадлежавшие ему земли в Крыму, в Ливадию, с которой его связывали столько нежных вое- поминаний. Он говорил об этом с Александрой. Она его внимательно слушала во время коротких встреч, которые позволяли им люди Керенского. Но теперь она слушала его не так как прежде, иначе. Александра уже обитала в нерукотворном дворце, в этом бесформенном чертоге без входа и выхода, в этом месте для молитв, очищения, абсолютной, светлой любви.
Ее несколько суровая душа, изнывавшая по мистическому одиночеству, уносилась за пределы жизни земной, куда- то ввысь.
От этого она не любила меньше своего нежного Николая и своих детей. Теперь она всех их вбирала в себя, как русская матрешка, начиненная другими, поменьше, хотя и предстает перед глазами как одна-единственная.
Более проницательная, чем Николай, в отношении всех политических проблем и этого безумия, все больше охватывавшего всю прежнюю империю, она прекрасно понимала, что Англия обхаживает своего нового союзника, — Временное правительство.
Она гнала от себя неприятную для нее мысль о возможном освобождении ее с мужем и детьми по инициативе этого чудовищного кайзера Вильгельма II, который, как говорят, пообещал произвести такой обмен, — за императорскую чету отпустить всех пленных русских офицеров. Нет, теперь она всем своим существом хотела оставаться русской, страдать и надеяться, — пусть она будет пленницей народа, но она будет с русскими. Ее неподрывная вера в Господа делала ее бесчувственной к любой угрозе, к любому наказанию. А мечта о Ливадии была таким утешающим бальзамом для ее сердца, словно тонкий запах давно забытых духов. Николай не отрывал от нее глаз во время их коротких встреч. Ему хотелось знать, разделяет ли она с ним его надежды, его упования? Но как он мог в этом сомневаться?
Однажды вечером, когда к ним снова пришел Керенский и осведомился об их здоровье, Николай откровенно спросил его:
— Если мы лишены возможности ехать в Англию, то почему нас не отправить в Крым?
Как всегда, по своему обыкновению, Керенский ему не отказывал, но ничего конкретного и не пообещал.
Время шло, а беспорядки в Петрограде все усиливались. Все более тревожные вести с фронта давали министрам все больше забот.
Чернь неоднократно пыталась проникнуть за ограду Царского Села, и с каждым днем становилась все реальнее угроза для жизни царской семьи.
Через неделю после последней беседы с императором к нему вновь пришел Керенский.
— К сожалению, — начал он, — князь Львов сказал, что все южные губернии охвачены восстаниями, междоусобной борьбой, поэтому из наших планов придется исключить и Крым, и Кавказ. Если события будут и дальше развиваться в таком направлении, то мы, боюсь, ничего для вас сделать не сможем. Но я несу полную ответственность за вашу жизнь, за жизнь всех членов вашей семьи!
В пятницу, 11 августа, в этот прекрасный летний день, граф Бенкендорф, верный обер-гофмаршал императора, сообщил ему о приказе, отданном Керенским: царская семья в Крым не поедет, отъезд намечен в какой-то отдаленный город на востоке.
На следующий день, 12 августа, в день рождения цесаревича, по просьбе императрицы из Знаменской церкви для этого скромного праздника в заточении в Александровский дворец принесли чудотворную икону Божьей Матери. «Все были в слезах, — писал Бенкендорф. — Даже солдаты, растрогавшись, подходили приложиться к иконе... Это было как прощание с прошлым, которое уже больше не вернется».
Комендант дворца сообщил своим высоким обитателям, что им отводится двадцать четыре часа на сборы и подготовку к отъезду, чтобы собрать багаж.
Александра горячо молилась за сына перед большой иконой. Она осенила себя святым знамением. Тяжело, но умиротворенно, без печали вздохнув, она, опираясь на руку Николая, прошептала:
— Сколько у нас с тобой было счастья здесь, в Царском Селе! Ники, любовь моя, будет ли оно у нас в другом месте?
XXV.
Теплое лето придавало особый терпкий вкус этой ночи в Царском Селе. Чистое небо, усеянное бледными звездами, освещало тихий парк с его причудливыми тенями. Императорская семья так пока и не знала, куда ее повезут. Дети уже были готовы к отъезду. На первом этаже стояли ящики, сундуки, чемоданы, саквояжи. Все прощались с этим прекрасным, чарующим парком, в котором они так часто играли, забавлялись, где в каждом уголке, казалось, еще хранилось столько приятных воспоминаний о тех первых счастливых годах. Алексей, обычно такой тихий, с таинственным видом, не смог сдержать слез, когда вместе с сестрами посетил в последний раз небольшой островок, где они так часто играли в разведчиков, и огород, на котором они работали с большой радостью.
Подлинным, широким коридорам взад и вперед сновали незнакомые солдаты с хмурыми лицами.
Александра, несмотря на летнюю температуру, дрожала в своем длинном драповом пальто.
В круглой гостиной собрались граф Бенкендорф, фрейлины, горничные, последние оставшиеся слуги.
Как только раздавался шум двигателя автомобиля, подъезжавшего к крыльцу, царь тут же, напрягая слух, вскакивал, выходил из холла. Несколько разтревога оказывалась ложной,
В половине одиннадцатого появился Керенский в сопровождении двух господ. Один был командиром гвардии, а второй... Николай глазам своим не поверил!Николай испытывал такую радость, смешанную с удивлением, которую, казалось, даже было больно вынести.
Это был его младший брат Михаил! Миша, великий князь Михаил бросился в объятия брата.
Ах, какие чувства охватили их обоих после столь долгой разлуки из-за заключения царя.
Но им едва дали немного поговорить. Их ни на секунду не оставляли наедине вдвоем, даже при прощании, когда они пожимали друг другу руку.
Миша сильно похудел и был скорее похож на свою тень. Он старался улыбаться, все время наклоняя голову перед императором, который даже не осмеливался спросить брата, где же он сейчас живет.
