Арсений Замостьянов - Гаврила Державин: Падал я, вставал в мой век...
Сначала из старческой мнительности время от времени Державин примечал, что государь относится к нему недоверчиво, даже сурово. Куда любезнее он с молодым Кочубеем или пожилым Трощинским. Но удержаться от препирательств Державин не мог…
Потом уже все убедились: Александр стал холоднее с Державиным. Он умел окатить равнодушием, поглядывая мимо нежелательных людей… Император редко показывал темперамент — но в беседе с Державиным однажды и он не сдержался. Сперва Александр упрекнул Державина: «У вас дела идут медленно». Упрекнул несправедливо, явно с чьих-то слов — указав на частное письмо государю, которое было получено ещё в прошлом месяце, но до сих пор не рассмотрено. Державин заметил, что доклады по частным письмам должны готовить статс-секретари. Он сам был статс-секретарём — и знает, о чём говорит.
Державин был оскорблён в лучших чувствах: в его министерстве работа с бумагами спорится, как нигде, а тут звучат придирки по поводу письма месячной (всего лишь!) давности, которым должен заниматься секретарь императора! Однако цари редко признают свою неправоту.
Император пожал плечами: «Но при родителе моём о письмах докладывали генерал-прокуроры». И тут стареющий певец Фелицы разразился дидактической тирадой:
«Я знаю; но родитель Ваш поступал самовластно, с одним генерал-прокурором без всяких справок и соображения с законами делал, что Ему было только угодно; но Вы, Государь, в манифесте при вступлении на престол объявили, что Вы царствовать будете по законам и по сердцу Екатерины: то мне не можно иначе ни о чём докладывать Вам, как по собрании справок и по соображении с законами, а потому и не могу я и сенатские и частные дела вдруг и поспешно, как бы желалось, обработывать и Вам докладывать. Не угодно ли будет приказать частные письма раздать по статс-секретарям?»
В ответ император выпалил гневно: «Ты меня всегда хочешь учить. Я самодержавный Государь и так хочу».
Дело шло к роковому разрыву… В устах сдержанного Александра это серьёзное предупреждение. Вельможи, узнавшие о диалоге, стали относиться к Державину как к политическому трупу. Конечно, мы невольно рассматриваем этот эпизод глазами Державина: именно он оставил подробные воспоминания о своих спорах с императором.
Когда Державин набрасывал «Записки», эти обиды ещё не перемололись в памяти. Могущественная польская партия во главе с Чарторыйским уже вписала фамилию министра юстиции в чёрную книгу изгоев…
В начале октября 1803 года он приехал во дворец с докладом — и император его не принял. А на следующий день юстиц-министр получил рескрипт, в котором царь хвалил его за исправную работу, но просил сдать министерский пост из-за множества жалоб… При этом государь повелевал Державину продолжить работу в Сенате и Верховном совете. Возможно, император надеялся, что старик оставит министерство без боя. А Державин написал государю горячее, нервное письмо, «в котором напомянул с лишком 40-летнюю ревностную службу и то, что он при бабке его и при родителе всегда был недоброхотами за правду и истинную к ним приверженность притесняем и даже подвергаем под суд, но, по непорочности, оправдывай и получал большее возвышение и доверенность, так что удостоен был и приближением к их престолу; что и ему служа, шёл по той же стезе правды и законов, несмотря ни на какие сильные лица и противные против его партии». В придворной жизни он разочаровался, приговаривал, что добросовестной службой не заработаешь царскую милость. Но не хотел уходить, не завершив дел, без славы, без почёта.
Словом, Державин напросился на аудиенцию. В четверг в десять часов утра государь его принял. Надоевший министр начал напористо, требовал обосновать отставку. А император, как вспоминал Державин, «ничего не мог сказать к обвинению его, как только: „Ты очень ревностно служишь“. — „А как так, государь, — отвечал Державин, — то я иначе служить не могу. Простите“. — „Оставайся в Совете и Сенате“. — „Мне нечего там делать“. — „Но подайте же просьбу, — подтвердил государь, — о увольнении вас от должности юстиц-министра“. — „Исполню повеление“».
Разговор исторический. Как-никак, мы стали свидетелями первой отставки министра в истории России!
Державин не просто отказался от сенатской синекуры. Оставаясь сенатором, он сохранил бы высокое министерское жалованье — 16 тысяч в год. А к отставке из министров получил бы в вознаграждение за труды андреевскую ленту. Но Державин гордо отказался от почестей, если уж впал в немилость к государю, если уж утратил влияние на судьбы государства… Остался он с ежегодным пансионом в десять тысяч рублей и без высшего ордена империи. Пройдёт без малого 170 лет — и другой поэт, приближенный к власть имущим, за вольнолюбивые выходки не получит к шестидесятилетию высшую награду Советского Союза — звезду Героя Социалистического Труда. Когда ему намекнут, что этот орден он не получит из-за слишком независимой позиции, — Твардовский ответит: «Не знал, что звезду Героя у нас дают за трусость». Державин тоже не хотел андреевской ленты за трусость и соглашательство…
Один год и один месяц служил Державин министром и генерал-прокурором — и, по его собственному выражению, «служба его была потоптана в грязи». Его преемником на посту министра юстиции стал П. В. Лопухин, который занимал этот пост до назначения его председателем Государственного совета. 1 января 1810 года пост министра юстиции занял Иван Иванович Дмитриев — друг Державина, к которому с этих пор наш герой стал относиться не без ревности.
Отставку столь пожилого министра публика могла бы воспринять как нечто само собой разумеющееся, но противники Державина оживились чрезвычайно. И вслед поверженному консерватору полетели проклятия. Особенно постарались рифмоплёты, которые надеялись, что Державин вступит с ними в поэтическую перепалку и осрамится. Как весело они слагали бранные куплеты:
Ну-ка, брат, певец Фелицы,
На свободе от трудов
И в отставке от юстицы
Наполняй бюро стихов.
Для поэзьи ты способен,
Мастер в ней играть умом,
Но за то стал неугоден
Ты министерским пером.
Иль в приказном деле хватка
Стихотворцам есть урок?
Иль, скажи, была нападка,
Иль ты изгнан за порок?
Не причиной ли доносы?
Ты протектор оным был
И чрез вредны их наносы
Тьму несчастных погубил.
Не затеи ли пустые
Быть счастливей в свете всех
Помрачили дни златые
Вместо чаемых утех.
Не коварство ль то лихое,
Коим жадно ты дышал,
Повернуло жало злое
И чтоб ты под ним упал?
Не стремленье ль твоё дерзко
Людей добрых затмевать
Укусило тебя едко
И заставило хромать?
Не жена ль ещё виною,
Ум которой с волосок,
К взяткам долгою рукою
Задала тебе щелчок?
Расскажи мне откровенно
Напасть съевшую тебя,
И тогда я совершенно
Дам узнать тебе себя.
Покажи и те примеры,
Как нам в свете надо жить,
На какой и вес, и меры
Нам рассудок положить;
Как с Фортуной обращаться,
Её благом управлять,
Прямо смертным называться.
Честь и совесть сберегать.
А коль плохо в неудаче,
То теперь ты испытал:
Из коня залез во клячи,
Не быв знатный Буцефал.
Стихи корявые (даже в представлениях того времени), но лучшие умы «дней Александровых прекрасного начала» их переписывали и цитировали с восторгом. Державин хотел ответить, но ему хватило мудрости не ронять себя. Жихарев уверяет, что эти стихи накропал Николай Кондратьев — секретарь отставного калужского губернатора, весельчака Лопухина. Уж конечно, у него нашлись основания ненавидеть «следователя жестокосердого».
