Лев Лосев - Меандр: Мемуарная проза
Уже проходя под аркой во двор (что я так часто проделывал в своих снах о возвращении), я почувствовал, как у меня сжалось от волнения горло, и, как всегда бывало в таких ситуациях, включился некий автопилот, я стал действовать, как бы наблюдая за собой со стороны. Впрочем, от меня и не требовалось особой активности, как и от встретившего нас в аэропортовском доме Эмиля, действовала Ксения.
Старушенция так и сидела на табуретке у дверей, где ее оставила моя память двадцать два года назад. Я сказал: "Здравствуйте". Она не ответила, слишком была увлечена разглядыванием меня и моих спутников. Мы втиснулись в междверье и не успели набрать номер в домофоне, как за нами втиснулся парень в вязаной шапочке. "Черт, неужели опять оставила ключ в машине! — сказала, роясь в сумочке, хитрая Ксения и обернулась к парню: — У вас ваш под рукой?" Парень, не отвечая, открыл дверь своим ключом. Мы все вместе вошли в лифт. (А вот на подстилке под лифтом старушка теперь другая.) "Вам какой?" — спросил я. "Седьмой", — сказал угрюмый парень. Сознание зарегистрировало водевильность ситуации: нас впустил в дом не кто иной, как Наташин сын.
Вышли к папиной двери. Рука моя поднялась и нажала кнопку. И тотчас из-за двери раздался сильный голос И.Н.: "Звонят! Открывай!" Потом чье- то бормотание. Потом опять И.Н.: "Иди открывай! Звонят же!" Опять бормотание. "Открывай! Я кому сказала!" Копошение за дверью и бормотание. "Пожалуйста, откройте, к И.Н. приехал пасынок из Америки", — внушала копошению и бормотанию Ксения. Крики И.Н. становились все громче. По лестнице в затрапезе спускалась Наташа. Лицо у нее шло красными пятнами, чего-то она лепетала. Пятна были от неожиданности, от испуга, а лепетание, как выяснилось, ее обычная манера: она обо всем лепечет с жалобной интонацией. Наташа открыла дверь, мы вошли.
И.Н. сидела в столовой на краю тахты в ночной рубахе, спустив на пол босые варикозные ноги. Волосы, по-мальчишески подстриженные, как на довоенном портрете Лебедева, который висит у нас, стали совсем реденькими, а цветом — сероватые, как и лицо. Она слепо глядела перед собой, продолжая выкрикивать приказания. Я обнял ее, назвался и сел рядом, держа ее за руку. "Милый, зачем же ты приехал? Здесь ведь так ужасно", — сказала И.Н. Она удивилась и обрадовалась моему приезду, но ее удивление и радость, как и другие чувства, не связанные непосредственно с физиологией, как будто бы приходят из отдаления, из-под воды, как во сне.
Потом я вышел на кухню, представил Наташе Ксению, и Ксения юридическим тоном попросила Наташу передать мне ключи от квартиры. "Это моя квартира", — пролепетала Наташа. "Это решит суд, а пока передайте, пожалуйста, ключи", — сказала Ксения. Наташа с неожиданной покорностью отдала ключи и ушла. Появился умелец, осмотрел дверь, попросил сто рублей и уехал покупать новый замок. Через час он вернулся, и почти бесшумно новый замок был врезан. Смущенной сиделке Тоне я сказал, что ей придется переждать недельку, пока мы тут разберемся, не приходить. Она, похоже, была славная женщина — старательная, добрая. Нанял-то ее Эмиль, только вот, когда Наташа захватила квартиру, Тоня сробела и стала служить новой хозяйке. Я узнал о ней больше на следующий день, когда сидел у И.Н. и мне позвонили. Звонившая назвала не только себя, но еще полдюжины филологических имен возможных общих знакомых, вплоть до Веры Федоровны Ивановой, преподававшей мне русскую грамматику сорок два года тому назад. Установив таким образом нашу принадлежность к одному кругу, она стала просить, чтобы я не выгонял Тоню. "Тоня — золото. Она с Украины, дочь директора сельской школы. В войну немцы убили моих родных, а я, семнадцатилетняя, убежала. Тонины родители два года меня прятали, сами рисковали жизнью, укрывая еврейку. Тоня-то уже после войны родилась. Очень верующая. По образованию инженер, но там, на Украине, работы нет, вот приехала в Москву". Я пообещал вернуть Тоню. Видно было, что Тоня работала не за страх, а за совесть. Я, подготовленный рассказами навещавших И.Н. друзей, ожидал застать в квартире грязь, вонь, на кухне плиту под слоем горелого жира, паутину в углах. Но квартира встретила меня ободранная, нищая и чистая. Чистая, насколько может быть чистым давно запущенное жилье. Потемнелая от старости краска на растресканных стенах и потолках, ржавые трубы, облупленные раковины. Пустовато. Остались, еще из довоенного моего младенчества, папино бюро и овальный стол. Исчезли старые стулья и любимые папой и И.Н. за красоту и мягкий звон английские каминные часы, исчезли старинные фаянсовые тарелки с кухонной стены, сильно поредели книги на полках, и, главное, исчез папин письменный стол, большая благородная вещь красного дерева, который стоял в середине средней комнаты и был средоточием жилья. По словам Эмиля, Наташа волокла из квартиры вещи под конец уже и при нем и даже раз ему дружелюбно предложила: "Да вы берите, чего нужно, не стесняйтесь". Оставалась обветшалая рухлядь — несколько стульев, стол и лежанка в задней комнате, а в бывшей столовой лежанка И.Н.
"Как тебя встретила сегодня Зандка? — спрашивает И.Н. — Небось, все лицо облизала? Это она может!" Боксер Занда умерла в 50-м году, еще до их отъезда из Ленинграда. Теперь она для И.Н. где-то тут, в квартире, так же как и отданная дочери лифтерши кошка Гася. Рационализирующие участки сознания подыскивают животным место, чтобы объяснить их отсутствие здесь, в этой комнате, рядом с И.Н. "На балконе прячутся. И Занда, и Гася, и это, ну, как его, помесь лошади с этим…" — "Кентавром?" — пытается отозваться, как на шутку, Эмиль. "Да, кентавром", — неуверенно соглашается И.Н. Я тороплюсь спросить о старых знакомых. И.Н. соскальзывает на привычный монолог, как в наших телефонных разговорах, как в былые времена, — рассказывает живо, артистично, с ироническими наблюдениями. "Надо бы отметить твой приезд, ты чего-нибудь выпить не принес? — спрашивает она уж совсем нормально. — А то у меня ничего нет". Это не так. На кухне на подоконнике я заметил бутылку дешевого коньяка и еще початую бутылочку какой-то дряни, какого-то "бальзама" — "крепость 40°". Эмиль говорит, что время от времени она просила
у него выпить, он давал ей воды, говоря, что это водка, она сердилась, но не очень. Не стали ли ее подпаивать после изгнания Эмиля? Стихи она по-прежнему помнит лучше, чем я, цитирует большими кусками. Но в какой-то момент мысль ее снова забредает в затененную область, и она спрашивает: "Леша, а ты можешь связаться с Володей?" Мне уже не хочется придумывать уловки, и я отвечаю: "Могу". — "Передай ему, чтобы он приехал, потому что мне очень плохо". Она явно рада моему присутствию и ласкова со мной, но, если я выхожу из комнаты, она словно бы забывает обо мне.
