Иоганнес Гюнтер - Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном
Моей головной болью был мандраж накануне, который мог все испортить, но странным образом он-то как раз и не доставил хлопот.
Поскольку у меня не нашлось никого, кто бы мог сыграть смерть в духовно-символической драме Кальдерона, я вынужден был с тяжелым сердцем решиться на то, чтобы, вопреки своему обыкновению, взять ее на себя.
За несколько дней до назначенного вечера княгиня сообщила мне, что епископ барон Эдуард фон дер Ропп лично прибудет в Ригу, чтобы посмотреть наш спектакль. Хотя он как политический ссыльный и не имел права менять место своей дислокации, но тут решил рискнуть, манкируя угрозой, что будет узнан. Для меня это было лестно, конечно, но и тревожно: можно ли показывать князю церкви то, что у нас получилось?
На генеральной репетиции вышел конечно же грандиозный скандал. Один юный нахал, которому досталась роль Космоса и который попортил мне немало крови на репетициях, поскольку непрерывно импровизировал и тем сбивал с толку партнеров, отказался вдруг играть так, как я от него добивался. Я готов был разорвать его в клочья и, впервые за все время, заорал на него так, что вся труппа с удивлением на меня уставилась. Однако, как оказалось, прием подействовал — парень вдруг присмирел и стал все делать так, как было нужно. Я вздохнул с облегчением, ибо Космос мой был столь хорош, что менять его не хотелось.
И вот наступил вечер 26 октября 1913 года. Публика ломилась в зал, было продано более семисот билетов. Все до единого места были заняты, пришлось внести еще стулья. Появление щеголей-пажей было встречено удивленными аплодисментами. Во фраке, с дирижерской палочкой в руках я вышел на сцену. Зал хлопал. Я остановил его жестом, поклонился и начал громко, неторопливо, церемонно: «Ваша епископская милость…»
Внезапный шелест изумления пробежал по залу.
Я поклонился высокому клирику в первом ряду, которого поместили в мягкое кресло с подлокотниками, и повторил: «Ваша епископская милость, дамы и господа…» И рассказал о том, что мы собираемся представить. Смазливые пажи, сидя на лесенке, знай себе грызли шоколад, забыв о стиле, и ухмылялись в мою сторону. Я погрозил им кулаком. Все рассмеялись. Того-то мне было и надо.
Быстро за кулисы. Нырнуть в костюм смерти. Нанести грим, пока длятся двадцать минут «Лекаря поневоле» Лопе де Веги. Публика вела себя самым благодарным образом.
Антракт. Оживленные разговоры в зале. И затем изюминка вечера, немецкая премьера драмы Кальдерона «Пир Валтасара» в переводе Эйхендорфа, слегка отредактированной мною с применением перевода Людвига Браунфельса. Действия в пьесе немного, это скорее поэтическая декламация испанского духа, полная темперамента и патетики. Пажи внесли на сцену стол и стулья. Эта непривычная драма экстаза длится около часа.
Все это время — мертвая тишина в зале. Потом буря аплодисментов. Актеры знали, как им надо выходить на поклоны. Я поторопился за кулисы, чтобы удалить грим и нырнуть во фрак. Тем временем началась развеселая третья пьеса.
Мне вручили огромный венок с лентой в цветах Ватикана. Актеры мои плакали от возбуждения. А зрители были трогательны в своем восхищении: разочарованным в этот вечер не ушел никто.
Епископ удалился перед заключительными овациями, передав мне, однако, свои восторги и просьбу посетить его на будущей неделе.
Мне пришлось пожимать бесчисленные руки. Директор рижского Немецкого театра вырос передо мной и прокаркал на прусский манер:
Бр-р-раво, маэстр-р-ро! Не желаете ли поставить у нас что-либо подобное?
Я был в смятении, но прежде чем успел ляпнуть что-нибудь несуразное, как вмешалась княгиня:
Премного благодарны, господин директор, за честь, которую вы нам оказываете, но дело в том, что у господина фон Понтера в ближайшие месяцы уже накопилось так много дел, что он, к сожалению, не сумеет воспользоваться вашим предложением.
Тут уж настала очередь опешить директору театра, и он, щелкнув каблуками, только и смог, что пробормотать:
Покорнейше благодарен, ваша светлость… Покорнейше благодарен.
Был еще веселый вечер с танцами, который, однако, я довольно скоро покинул. Наутро я проснулся знаменитым: так это, кажется, называется. Все газеты — три немецкие, одна русская, одна латышская — поместили пространные, не меньше четырех колонок, статьи с довольно точным, местами, анализом и почти захлебывающимися похвалами.
Кроме того, я получил кучу писем; среди них и целых четыре письма с признаниями в любви; два — с первого взгляда (с бухты-барахты); одно — от смазливого пажа, одно — от нашей актрисы.
Чтобы нанести визит епископу, я должен был поехать в Дюнабург, где я когда-то провел много часов на вокзале. Оттуда пришлось еще довольно долго ехать в карете графа Платера-Сибурга по унылой, ровной равнине. Обширное поместье находилось, по-моему, уже на территории Литвы; ведь наше дворянство было евангелическим, в Литве же господствовала католическая церковь.
Епископ Эдуард фон дер Ропп, коему наверняка было лет на тридцать больше, чем мне, принял меня приветливо, но с той простотой, какой я никак не ожидал от носителя столь высокого сана. Он был среднего роста, держался очень прямо. Волосы его уже побелели, большие голубые глаза смотрели по-доброму. Тонкие губы изящного рта могли быть вполне ироничными. Руки у него были маленькие и особенно ухоженные.
Мы сразу заговорили о театре. Он поздравил меня с удачным исполнением роли, которую я взял себе: смерть в моем исполнении была весьма убедительна. Рижский директор театра хотел бы меня ангажировать.
— Я знаю, вы не примите его предложение, но все-таки оно очень лестно.
Он взглянул на меня, как мне показалось, испытующе. Я лишь пожал плечами. Он удовлетворенно кивнул.
Потом он признался, что поначалу был даже немного растерян, настолько все для него было ново — никакого занавеса, непосредственное общение с залом с лесенки, пажи, ковер вместо задника. Но потом он сообразил, что все это не недочеты, а рассчитано на эффект. И тогда до него дошло, что театр может существовать не только в традиционных формах, как ящик с окошком, и что этот новый театр вполне может развиваться по-своему.
Во всяком случае, с ним возможен более близкий контакт, чем с традиционным ящиком с окошком: Где же я всему этому научился?
Нигде?
Мы пили чай. Потом вдруг он, откинувшись в кресле, проницательно взглянул на меня и спросил:
А почему, собственно, вы перешли в католичество?
К такому вопросу я не был готов, но, сбрасывая в пепельницу пепел с сигареты, ответил вполне спокойно:
Я и сам не знаю, просто почувствовал, что так должно быть. Вероятно, чтобы внести порядок в свою жизнь.
