Максим Чертанов - Диккенс
«Башня старинного английского собора? Откуда тут взялась башня английского собора? Так хорошо знакомая, квадратная башня — вон она высится, серая и массивная, над крышей собора… И еще какой-то ржавый железный шпиль — прямо перед башней… Но его же на самом деле нет! Нету такого шпиля перед собором, с какой стороны к нему ни подойди… Что это за шпиль, кто его здесь поставил? А может быть, это просто кол, и его тут вбили по приказанию султана, чтобы посадить на кол, одного за другим, целую шайку турецких разбойников? Ну да, так оно и есть, потому что вот уже гремят цимбалы, и длинное шествие — сам султан со свитой — выходит из дворца… Десять тысяч ятаганов сверкают на солнце, трижды десять тысяч алмей усыпают дорогу цветами. А дальше белые слоны — их столько, что не счесть — в блистающих яркими красками попонах, и несметные толпы слуг и провожатых… Однако башня английского собора по-прежнему маячит где-то на заднем плане — где она быть никак не может — и на колу все еще не видно извивающегося в муках тела… Стой! А не может ли быть, что этот шпиль — это предмет самый обыденный — всего-навсего ржавый шип на одном из столбиков расхлябанной и осевшей кровати?..
Человек, чье разорванное сознание медленно восстанавливалось, выплывая из хаоса фантастических видений, приподнялся, наконец, дрожа всем телом; опершись на руки, он огляделся кругом. Он в тесной жалкой комнатушке с нищенским убранством. Сквозь дырявые занавески на окнах с грязного двора просачивается тусклый рассвет. Он лежит одетый, поперек неопрятной кровати, которая и в самом деле осела под тяжестью, ибо на ней — тоже поперек, а не вдоль, и тоже одетые, лежат еще трое: китаец, ласкар и худая изможденная женщина. Ласкар и китаец спят — а может быть, это не сон, а какое-то оцепенение; женщина пытается раздуть маленькую, странного вида, трубку. При этом она заслоняет чашечку костлявой рукой и в предрассветном сумраке рдеющий уголек бросает на нее отблески, словно крошечная лампа; и пробудившийся человек видит ее лицо.
— Еще одну? — спрашивает она жалобным хриплым шепотом. — Дать вам еще одну?
Он озирается, прижимая руку ко лбу.
— Вы уже пять выкурили с полуночи, как пришли».
Вот зачем Диккенс посещал опиумные притоны: зная его, можно предположить, что не только расспрашивал других, но и сам попробовал курить (или ему хватало опытов с приемом лауданума). Возможно, чувствуя, что сил на длинный роман может не хватить, он сказал Чепмену, что сделает 12 ежемесячных выпусков вместо обычных двадцати; он также, желая поддержать Кейт, договорился, что обложку для книги сделает ее муж, хотя и не любил его как человека и не ценил его талант.
27 сентября он выступил на ежегодной зимней сессии Института Бирмингема и Средних графств со знаменитой речью: «Моя вера в людей, которые правят, в общем, ничтожна; моя вера в народ, которым правят, в общем, беспредельна». Не во всякий народ, впрочем, он верил; ирландцы к таким народам не относились. Расдену, 24 октября: «Не далее как сегодня объявлено, что в Лондоне состоится большой митинг в пользу „амнистии“ фениев. Его многолюдность и значение, безусловно, до смешного преувеличены, но толпа, разумеется, будет достаточно велика, чтобы создать серьезное препятствие уличному движению. Я сильно сомневаюсь в том, что подобные демонстрации следует разрешать… Более того, должно настать время, когда эту разновидность угрозы и вызова придется насильственно устранить и когда неразумная терпимость неизбежно приведет к жертвам среди сравнительно невинных зрителей… Правительство устами мистера Гладстона только что смело высказалось по поводу желательности амнистии. (Тем лучше для него; в противном случае его бы, несомненно, выбросили за борт.) Однако кое-кто считает, что мистер Гладстон сам объявил бы амнистию, если бы осмелился, и что в основе политики правительства по отношению к Ирландии лежит слабость. И это чувство очень сильно среди тех, кто громче всех оплакивает Ирландию. Между тем наши газеты продолжают обсуждать ирландские дела так, как будто бы ирландцы разумный народ, — невероятное предположение, в которое я нисколько не верю».
13 декабря он подписал контракт на «Эдвина Друда», получив неслыханный аванс — 7500 фунтов; однако по его же настоянию в договор был внесен пункт о том, что, если автор не сможет завершить книгу, издатели получат компенсацию за понесенные убытки. На Рождество собрались с детьми и внуками (внуки пока были только от Чарли), из посторонних — один Коллинз; Диккенс писал Долби, что это было самое мучительное и тяжкое Рождество в его жизни: весь день лежал в постели, спустившись в гостиную лишь к вечеру. Однако в канун Нового года он чувствовал себя достаточно хорошо, чтобы поехать в Лондон и прочитать Форстеру две главы «Эдвина Друда». Мэйми пожелала провести зимний сезон в Лондоне — отец послушно снял на полгода дом на Гайд-парк-плейс, так что с января 1870 года он жил на четыре дома: в Гэдсхилле, в своей квартирке над редакцией, удочери и у любовницы.
Его новый лечащий врач, Томас Уотсон, разрешил ему дать 12 прощальных выступлений в Лондоне — и никаких поездок; тем не менее 5 января он по приглашению своего любимого Института Бирмингема и Средних графств присутствовал на вручении наград и цитировал «Историю цивилизации в Англии» Бокля: «Пусть говорят что угодно о реформах, введенных правительством, и об улучшениях, каких можно ждать от законодательства. Но всякий осведомленный человек, взглянув на дело более широко, вскоре убедится, что такие надежды — не более как химеры. Он убедится, что почти всегда законодатели не помогают обществу, а задерживают его прогресс и что в тех исключительно редких случаях, когда их меры приводят к добру, это объясняется тем обстоятельством, что они, против обыкновения, прислушались к духу времени…» 11 января в Сент-Джеймс-Холле состоялось первое из «прощальных чтений»: они проходили раз в неделю в январе, феврале и марте, читал Диккенс в основном из «Копперфильда» и «Пиквика» и четырежды в роли Сайкса убивал несчастную Нэнси; как он сам говорил, после первого «убийства» его пульс подскочил до ста двенадцати ударов в минуту, а после третьего он потерял сознание.
23 января начала отказывать не только левая сторона тела: в письме Уиллсу Диккенс жаловался, что что-то случилось с большим пальцем правой руки и невозможно писать. 3 марта он праздновал с Эллен день ее рождения в ресторане — видно, ему было уже все равно, кто что о нем скажет. 9 марта по настоятельной просьбе королевы прибыл в Букингемский дворец: этикет требовал, чтобы он стоял в течение получаса, королева не могла не знать, какая это для него пытка, но поддержала его лишь тем, что сама осталась стоять, опираясь рукою на диванчик (ему не позволено было сделать и этого). 13 марта он давал заключительное выступление: толпы осаждали Сент-Джеймс-Холл. Читал свое любимое: «Рождественскую песнь» и эпизод из «Пиквика» — суд, помните?
