Артем Драбкин - Я дрался на штурмовике. Обе книги одним томом
– Нет. Хотели один раз нас зажучить, но не получилось. Кто-то ударил… Вроде по времени мы там были, но оказались другие. И потом, у нас же фотографии, такие большие листы.
– Самые сложные цели?
– Танки. Во-первых, они самые прикрываемые. Если мы низко спускаемся, они бьют прямой наводкой прямо по нам. А во-вторых, у каждого пулеметы.
– Когда психологически тяжелее стало воевать: в начале или в конце войны?
– Одинаково. Положено, давай – и все. Чего переживать?! Мне говорили техники, что я всегда улыбаюсь.
– Случаи трусости были?
– У нас не было. У нас был один летчик, Моргунов, его все время рвало, он даже летал с открытой кабиной, без «фонаря».
У нас был другой случай. Где-то на юге, около Мелитополя, пошли шестеркой, и один летчик запоздал с выводом из атаки. Проходит выше меня и сбрасывает бомбы прямо на мой самолет. Я думаю, ну и все! Хорошо я был прямо под ним, а не сзади: бомбы все сзади остались. Подлетает к ведущему и как даст ему в бок! Это был еще 1943 год, приемников особенно не было, скорость после вывода сумасшедшая – 500 километров. В общем, сбил своего ведущего, лейтенанта Заплавского, и тот погиб. А он полетел обратно. После этого с ним никто не хотел летать и куда-то его отправили. Потому что нельзя зевать. Все входят в пике, и ты должен войти, а ты рот разинул! Прозевал, тогда не иди, тогда оставайся наверху, ты же своих угробишь!
Вот с 1949 года по 1953 год я был в оккупационных войсках в Германии. Мне сообщили, что бывшее мое звено – Чикризов и Изотов – сошлись на пикировании. Ну, Изотов холостяк, он пил много, а когда летаешь, нельзя пить. Маневр нужно рассчитывать на дурака, будешь рассчитывать на умного – убьют.
– Таких случаев, что летали пьяным, не было?
– Нет. С похмелья – может быть. Но мы рано почти не летали, первый вылет примерно в 11.00.
– Сколько вылетов делали?
– Сколько надо наземным войскам. Максимально – два, три. Четыре делал один раз. Это физически тяжело.
– Нервное напряжение сказывалось?
– У меня такой характер: когда мне что-то грозит, я расслабляюсь. Лечу – улыбаюсь, смеюсь, шучу. Почему я должен плакать, переживать? Все равно будет так, как Бог велит.
С рассветом тебя будят, покушал, сидишь в землянке. Сразу вопрос: куда лететь. Или зенитки, или истребители будут беспокоить. В этот момент, когда задание получаешь, какое-то нервное напряжение возникает, и так до самолета. А когда сел в самолет, занялся своим делом, то уже некогда. Уже думаешь, как взлететь, пристроиться.
– Многие говорили, что штурмовикам не хватало штурманской подготовки.
– Да. Это потому, что мы летали группами, там не надо штурманской подготовки, главное – держись своего ведущего, если ты ведомый. Он бомбы бросает, и ты бросай, он стреляет, и ты стреляй. Никуда не уходи. Как говорится, бросить ведущего – это преступление.
– «Блудежки» случались?
– Да. Был такой случай. Рассказывали, вылетели с аэродрома, ходили, ходили, прилетели на свой же аэродром и начали его бомбить. Это на Карельском фронте, 17-й гвардейский полк.
– Какая была связь со стрелком?
– СПУ. Лампочной сигнализации не было – СПУ всегда работал.
– Какие взаимоотношения были с техниками?
– Они нас здорово жалели. Потому что каждый техник не одного летчика проводил на тот свет. У меня был постоянный техник, но имени его уже не помню.
– Какое тогда отношение было к немцам?
– Мы одного немца расстреляли. Это было в Белоруссии. После окружения много немцев сдалось в плен, и вдруг в наш полк приводят одного немца. У него до хера орденов было. Начали его бить. Били, били, а потом всей армадой повели в лес и начали в него стрелять. Я не стрелял. Думаю, зачем?
У меня лично ненависти не было, относился к ним как к противнику. Война есть война. Он солдат, и я солдат. В конце войны сбили одного немецкого летчика. В полку стали его показывать – такой же человек. Вроде он даже сбежал, потом его опять поймали.
– Какие взаимоотношения были с мирным населением?
– Я с ним не встречался. С кем там встречаться? Когда я был в Центральной Германии в оккупационных войсках, у нас официантками были молодые немки, из Пруссии. Одна из них рассказывала, что немцы их всех насильно выгоняли из Пруссии, чтобы все население оттуда ушло. А так они обслуживали хорошо, такие же девки, как и наши.
– Дружили поэскадрильно или полком?
– Кто с кем хотел. Я дружил с Федей Бусловым, из первой эскадрильи. Тоже Героем. Правда, у меня орденов всегда было на один больше в полку. Федя такой разудалый был, не ладил с начальством, сделал около 200 вылетов, а Героя дали после войны в июне месяце. Он такой интересный парень, сибиряк. Где-нибудь в деревне танцуем, он вынимает пистолет – бух-бух, смеется и дальше танцует.
Война закончилась, делать нечего. Давайте прыгать с парашютами, нам положено было по боевой подготовке один-два прыжка. Мы не настроены были, все как-то спонтанно произошло. Надели парашюты. Везли нас свои летчики, на По-2. Кто его повез, я не знаю. Там надо так: повалился и прыгай. А он сразу прыгнул прямо с самолета, так прыгнул, что зацепился одной ногой за стропы и приземлился на одну ногу. Парашют пошел на скольжение. Федя ничего не мог сделать, летел боком, даже не мог открыть запасной парашют. Так и ударился одной ногой. Год лечился у светил-докторов. Оказывается, пятка – вещь такая… У нас один инженер как-то открывает люк, оттуда падает ПТАБ и взрывается, – осколок попал в пятку. То же самое, ничего не могли сделать. Так Федора Буслова и уволили.
Вот так мы дружили, не поэскадрильно.
– Как воспринимались потери?
– Никак. Вечером, когда ужинаем, разбираем, отчего, почему погиб. Разобрались. Кто был знаком, помянул. Это воспринималось как естественное состояние. Главное – выявить причину, почему погиб.
– У вас были предчувствия, приметы?
– Приметы бывали. Брились только вечером, в новой одежде не летали. Если есть новое, то обнашиваешь сначала, и то склоняешься к старой одежде. А что из старого? Только гимнастерка да шаровары, а больше ничего не было, как будто у нас был гардероб!
– Не обсуждали, кому какой орден дали?
