Сергей Шаргунов - Катаев. Погоня за вечной весной
При всей развязности катаевской речи любопытно, что он сразу перевел тему с политики на искусство и принялся обвинять «влиятельные круги» в навязывании бездарной драматургии: «Встречался с одним крупным военным. Он меня как-то спрашивает: “Что у вас в театрах?” Я его спешу обрадовать: “Вот будет ‘Большой день’ Киршона”. Он говорит, что отвратительная, фальшивая, плохая пьеса.
— Почему же вы об этом нигде не заявляете?
— Да как же — раз театры ставят, значит, они знают, что нужно ставить. Мы же люди военные, может быть, у вас так и делается…
А тут, конечно, действуют всякого рода подхалимщики, которые не жалеют красок — замечательная вещь, прекрасная вещь, великолепная вещь! Или потом еще добавляют: сверху указали!»
Афиногенов был исключен из партии и Союза писателей, но не репрессирован, продолжил жить в Переделкине и в 1938-м восстановился в партии. Исключенный из партии и Союза писателей Киршон, объявленный руководителем троцкистской группы, вскоре был арестован. В 1938-м его подсадили в камеру Ягоды в качестве «наседки» перед расстрелом обоих.
А ведь еще в 1934-м в журнале «Знамя» литературовед Борис Бегак ставил в пример киршоновскую пьесу «Чудесный сплав» и катаевскую «Время, вперед!», давших «человека новой формации», «столь необходимого советской комедии».
Верили ли писатели в виновность репрессируемых? Поначалу некоторые несомненно. Или хотели верить государству…
«Нельзя собственно назвать то, что испытываю, негодованием, в данном случае это ничего не выражающее слово, — писала в дневнике поэтесса Ольга Берггольц. — Поднимается какая-то холодная и почти не эмоциональная ярость, которая физически душит… Надо выработать в себе холодность и жестокость к людям наряду с доверием… Всех этих сволочей надо трижды расстрелять еще и за то, что внесли в партию недоверие друг к другу».
Через некоторое время уже о самой Берггольц писал в дневнике прозаик Аркадий Первенцев: «Вчера в доме небольшое происшествие. Часа в 2 ночи из дома взяли поэтессу Ольгу Берггольц… Неужели эта худенькая женщина, комсомолка и кандидат ВКЛб, оказалась сволочью? У нее были злые, настороженные глаза. Она, казалось, все время была начеку — и в разговорах, и в поведении. Когда приходил кто-либо новый, она уже тревожилась».
«Очень волнует меня дело Зиновьева, Каменева и других, — записал Корней Чуковский. — Оказывается, для этих людей литература была дымовая завеса, которой они прикрывали свои убогие политические цели».
Немецкий писатель-антифашист Лион Фейхтвангер, побывав на суде над бывшими руководителями партии Пятаковым, Радеком, Серебряковым, Сокольниковым и другими, в книге «Москва. 1937» оправдывал репрессии необходимостью мобилизоваться перед войной и утверждал: «Мои сомнения растворились, как соль в воде, под влиянием непосредственных впечатлений от того, что говорили подсудимые и как они это говорили. Если все это было вымышлено или подстроено, то я не знаю, что тогда значит правда».
Сами нацисты, чьими агентами, как правило, выставляли подсудимых, называли «процессы» спектаклями. В феврале 1937 года гитлеровская газета «Фёлькишер беобахтер» давала пояснения в свойственном ей ключе: кавказская банда истребляет еврейскую.
Многие из жертв были вчерашними палачами или просто деспотичными упырями, как те же рапповцы, но чем больше вокруг обнаруживалось «шпионов», тем абсурднее становилось происходящее…
Драматург Александр Гладков, потрясенный террором, в дневнике за 1937-й писал о неразрывном слиянии в стране талантливого, здорового, сильного и страшного, трагического, бессмысленного: «Советские люди дрейфуют на льдине у Северного полюса, огибают на крылатых кораблях половину земного шара, советских людей в зашторенных кабинетах на Лубянке избивают и мучают… А в городах в ресторанах гремят джазы, на сценах театров страдает Анна Каренина, типографии печатают в миллионах экземпляров стихи Пушкина и Маяковского и десятки миллионов людей голосуют за невысокого, коренастого человека с лицом, тронутым оспинами, и желтоватыми глазами, человека с солдатскими усами и рыбачкой-трубкой, именем которого совершались все подвиги и подлости в этом году».
Неправдой будет сказать, что в то время литераторов только и мучили страхи — человек умеет свыкаться со всем…
Катаеву, как и когда-то в камере смертников, помогала изначальная положительная заряженность.
«Мы шагали мимо Дома Союзов, где в Колонном зале проходили политические процессы, — залихватски вспоминал он в 1977-м. — Мы читали дискуссионные листы газет, разворачивая их прямо на улице, и ветер вырывал их у нас из рук, надувая, как паруса».
В 1936-м была принята сталинская Конституция, демократическая, если доверять ее формулам. Через год состоялись выборы в Верховный Совет СССР. По официальным данным, в них участвовали 96,8 процента избирателей — 98,6 проголосовали за блок коммунистов и беспартийных.
В январском 1936 года номере «Красной нови» вышла заметка Катаева о посещении прославленной украинской колхозницы. «Видно, что она прилагает страшные усилия, чтобы скрыть возбуждение. Она сердится на себя за это возбуждение. Но ничего не может поделать». Она — ударница, «по-бабьи, до бровей» закутанная в шелковый платок, с милой улыбкой, в которой сверкает золотой зуб, у нее первенство по Союзу в выращивании сахарной свеклы.
«— Сколько вы намерены дать свеклы в следующем году? — спросил Сталин.
Мария Демченко смущенно замялась.
— Пятьсот дадите?
Она ответила не сразу…
— Дам пятьсот, — сказала она сосредоточенно».
В октябре 1937 года на первой полосе «Литературной газеты» в статье «Достойнейший кандидат» Катаев агитировал за избрание в депутаты Михаила Шолохова: «Я горячо голосую за»[107]. Рядом стояла новость о том, что Толстой и Зощенко (рассказавший собранию писателей о своих впечатлениях) стали членами окружных избирательных комиссий Ленинграда, Олеша — членом участкового избиркома в Москве.
В декабре 1937-го Катаев отправился на граничащую с Крымом станцию «Партизаны» в колхоз имени Сталина, о процветании которого рассказал читателям «Правды»: «Чудесное украинское сало — розоватое и прозрачное, нарезанное кубиками, возвышалось над миской аппетитной горкой. И зеленая рюмка вишневки, выпитая нами с хозяином, оказалась тоже “собственной”, — из собственной вишни-шпанки».
В Союзе писателей начался новый передел власти. Укреплялся Фадеев, потянувший следом своего любимчика Катаева.
26 января 1938 года в «Правде» появилось письмо «О недостатках в работе Союза писателей». Подписанты — Алексей Толстой, Александр Фадеев, Александр Корнейчук, Анна Караваева и Валентин Катаев. Авторы горевали о бюрократизации жизни союза Ставским, равнодушным к «вопросам искусства».
