Юрий Федосюк - Короткие встречи с великими
Валя М. познакомила меня в гостинице со Штроблем. Венгерский скульптор отличался отнюдь не монументальной внешностью: это был коренастый старичок с длинным мясистым носом и улыбчивыми глазами. В холодный осенний день я поехал с ним в Измайлово, где жил и работал Меркуров. Просторный деревянный дом с флигелями и огромный участок сильно смахивали на помещичье имение. Меркуров, высокий бородатый старик с большим лбом и глянцевитыми глазами, и Штробль дружески обнялись, я был удостоен лишь холодного рукопожатия.
Обычно во время такого рода визитов наши деятели изощрялись в том, чтобы убедить гостя в достоинствах советского образа жизни и искусства, или, во всяком случае, говорили на умные профессиональные темы. То, что я увидел и услышал у Меркурова, меня поразило.
Прежде всего антураж большой залы, где Меркуров принимал гостя. Никакого следа подготовки к приёму, даже пол не был подметен. Дека огромного рояля была уставлена какими-то объедками. Нас усадили за стол без скатерти, на котором вскоре появились бутылки с вином, фрукты, торт. Подавала безмолвная жена хозяина – крупная красивая женщина с каким-то измученным лицом. Тут же за стол уселись ученик Меркурова – молодой скульптор Першудчев, недавно снявший погоны, и румяный черноглазый сын ваятеля Гоша. Иногда в зал неслышно входили какие-то бедно одетые старушки, по виду приживалки. Одного лишь взгляда хозяина было достаточно, чтобы они испуганно скрывались. У меня сложилось впечатление, что им, голодным, хотелось что-то взять со стола.
Переводить мне не пришлось: и Меркуров, и его сын сносно говорили по-немецки. Жена же Меркурова и Першудчев в расчёт не принимались.
Меркуров настойчиво угощал гостя, подливал вина, расспрашивал о каких-то общих знакомых, но ни одной значительной или просто серьёзной фразы из его уст я не услыхал. Разговор был обильно уснащён самыми дешевыми пошлостями. Так, хозяин со смехом вспомнил одного видного венгерского художника, фамилия которого звучала по-русски крайне неприлично. Тут же, громко хохоча, он показал жестами гостю, что же означает эта фамилия по-русски.
Явилось шампанское, а вместе с ним – похабные анекдоты. Вдруг Меркуров обратился ко мне с вопросом: «А что же на сей раз не приехала ваша сотрудница, у которой вот такой (он показал рукой) роскошный бюст?»
Поняв теперь, почему отказалась прибыть Валя М., действительно обладавшая крупным бюстом, я не знал, что ответить, покраснел и растерялся. Все расхохотались. Разумеется, во время визита Вали М. разговор преимущественно вращался вокруг её бюста.
Меркуров пригласил гостя осмотреть мастерскую. В то время он работал над заказанным ему памятником Кутузову. Я удивился, увидав не полководца в мундире и при регалиях, а несколько вылепленных из гипса фигурок совершенно голого одноглазого старика. Мастер объяснил, что сначала лепит обнажённую модель, а потом уже «одевает» её. Я стал с интересом разглядывать мастерскую, надеясь увидеть в ней нагого Сталина. Но уже смеркалось, свет не включили, и мы поспешили уйти.
Перед нашим отъездом Меркуров столкнулся со мной в коридоре, остановил меня и отчётливо произнес:
– А я, молодой человек, «Спутник агитатора» не выписываю и не читаю. Принципиально не читаю. Вот так.
Очевидно, он прочитал на моем лице выражение крайнего недовольства приёмом. Избалованный властями, он ничего не боялся, вёл себя как хотел, и сам чёрт ему был не брат. Умер Меркуров вовремя, в 1952 году, не успев пережить разрушения многих своих монументов, изображавших Сталина с требуемой помпой и на пределе его величия.
На обратном пути захмелевший Штробль всё спрашивал меня: «Каков Меркуров, а? Какой симпатичный человек, не правда ли?» Я был зол и молчал.
Перед расставанием Штробль попросил меня повести его на станцию метро «Площадь революции» с её натуралистическими статуями работы Манизера. Он воздержался от оценки, но сказал мне: «Скульптуры в одном и том же помещении никогда не должны повторяться – таков закон искусства».
Оказалось, в моем учреждении работал друг Гоши, который передал мне весьма утрированный рассказ самого Гоши и его отца о том, какую глупую роль в тот вечер играл сопровождавший Штробля долговязый брюнет (то есть я) и как они надо мною посмеивались. Однако не думаю, чтобы Меркуров вёл себя столь безобразно только для того, чтобы позлить меня; вероятно, это была обычная манера поведения скульптора.
Гошу я несколько раз потом встречал в метро, он радостно здоровался со мной, словно со старым другом.
Евгений Мравинский
Е.А. Мравинский
В январе 1947 года Москва принимала австрийского дирижёра Йозефа Крипса, с большим успехом давшего ряд концертов в Большом зале консерватории и в Зале им. Чайковского. Опекать Крипса поручили мне, тем более что я уже был знаком с ним по поездке в Австрию в октябре 1946 года. Из Москвы я повёз Крипса с женой в Ленинград, где мы остановились в гостинице «Астория».
В Ленинграде Крипе дал один концерт с симфоническим оркестром местной филармонии. Деятельное участие в организации концерта принял Е.А. Мравинский – многолетний руководитель оркестра[18].
Мравинский был тогда ещё относительно молод. Красотой он не отличался, но был обворожителен даже внешне всеми своими удлиненными чертами лица и фигуры. От него веяло редкостным, покоряющим благородством. Ленинградец с чрезвычайной ответственностью отнесся к проведению гастроли своего австрийского коллеги, который – прямо надо сказать – был намного ниже его по мастерству. Однако ни тени превосходства Мравинский, разумеется, не допускал и допустить не мог.
Мравинский быстро наладил репетиции. Крипе был крайне доволен и теплым приёмом, и всей по-ленинградски чёткой организацией репетиционной работы. В Москве всё это происходило не так гладко.
Накануне концерта Мравинский пришел в мой гостиничный номер, предварительно справившись по телефону, когда я могу его принять. Разумеется, я принял его немедленно. Разговор принял неприятный оборот.
– Речь идёт о том, – начал маэстро, затягиваясь тонкой сигаретой, – что мы, ленинградские музыканты, считаем своим долгом вежливости устроить в честь венского гостя прощальный, хотя бы очень скромный ужин. Мне бы хотелось осведомиться, какими средствами вы располагаете для этой цели.
Какими средствами? Мне были отпущены деньги только на питание, проживание и разъезды по городу. Ни о каком банкете в Ленинграде в утверждённой смете не упоминалось. Прощальный приём предусматривался только в Москве, по возвращении из Ленинграда.
Об этом я и сообщил Мравинскому.
