Мария Давыдова - Джакомо Мейербер. Его жизнь и музыкальная деятельность
– Отчего же не написать другой арии?
– Невозможно. Скриб не хочет больше ничего изменять в либретто.
– А! Скриб отказывается от импровизации? Это понятно. Много ли стихов тебе нужно?
– Нет, очень мало: лишь столько, сколько потребуется для andante – вот и все.
– Хорошо! Подожди здесь минут десять, я найду кого-нибудь.
Преданный друг, невзирая на поздний час – 11 вечера, – садится на извозчика, летит к Эмилю Дешану, которого находит за сочинением гекзаметров, и привозит его к Мейерберу. Через некоторое время желанные стихи были написаны, обрадованный Мейербер бросился к роялю, и не прошло и трех часов, как новый дуэт был готов. Мейербер, проведший бессонную ночь, с первыми лучами рассвета уже был у Нури с дуэтом в руках.
– Посмотрите-ка, – сказал он ему, – может быть, вам больше понравится этот новый дуэт?
Нури взял бумагу, пропел арию и с криком восторга упал в объятия композитора.
– Это успех, – сказал он. – Огромный успех! Я ручаюсь вам, я вам клянусь! Идите скорей, приготовьте инструментовку! Не теряйте ни минуты, ни секунды!
Таким образом был создан один из самых блестящих номеров этой оперы. Роли были распределены между лучшими силами труппы, оркестром управлял Габенек, пользовавшийся, по словам Бюри, безграничным доверием артистов. Наконец наступил желанный день первого представления. «Чудное зрелище представляла собой вчера парижская публика, нарядная, собравшаяся в большой оперной зале с трепетным ожиданием, с серьезным почтением, даже благоговением. Все сердца казались потрясенными. Это была музыка!» – пишет Гейне. Успех был феноменальный и перешел в овацию гениальному композитору. Когда же спет был дуэт четвертого акта[3], «то в оркестре поднялись неистовые аплодисменты. Габенек, перескочив через рампу, бросился к маэстро, к Нури и г-же Фалькон. Все музыканты последовали за своим дирижером, и Мейербера торжественно привели на сцену среди оглушительных восторгов. Рауль рукоплескал, Валентина плакала».
Вскоре слава «Гугенотов» вышла за пределы Франции, и опера совершила триумфальное шествие по всей Европе; в строго католических странах ее ставили под названием «Гвельфы и Гибеллины» или «Гибеллины в Пизе» из страха, что опера оскорбит религиозные чувства католиков. «Гугеноты» доставили Мейерберу множество знаков отличия, между прочим, он получил бельгийский орден Леопольда и австрийское музыкальное общество прислало ему свой почетный диплом.
«Гугенотам» принадлежит, бесспорно, первое место среди всех сочинений Мейербера, и вообще эта опера стоит в ряду лучших произведений оперной литературы. В ней особенно замечательна музыкальная обрисовка характеров: железный Марсель, лицемерный ханжа Сен-Бри, Валентина – все эти личности очерчены очень рельефно и ярко; что же касается знаменитого дуэта последнего акта, то Л. Крейцер сказал про него: «Это один из наилучших гимнов любви, который композитор вырвал из своего сердца и бросил его, еще трепещущий, на сцену».
«Гугеноты» стали одной из самых популярных, любимых опер Европы: скоро минет полстолетия со дня их первого появления, но до сих пор они остаются в репертуарах театров всех стран и до сих пор одинаково привлекают публику и потрясают сердца слушателей.
Встреченные всеми нациями с восторгом, «Гугеноты» лишь в Германии нашли себе осуждение и врагов. Немецкие критики с каким-то особенным злорадством искали недостатки в новом творении своего соотечественника и изощрялись друг перед другом в красноречивом поругании тех красот, которые им были недоступны или непонятны. Даже сам великий Шуман безжалостно, хотя и безуспешно, старался развенчать «Гугенотов».
«Часто хочется схватить себя за голову, – пишет он, – чтобы удостовериться, все ли там на своем месте, когда взвешиваешь успех Мейербера в здравой, музыкальной Германии. Один остроумный господин сказал про музыку и действие „Гугенотов“, что они совершаются или в веселых притонах, или в церкви. Я не моралист, но хорошего протестанта возмущает, когда его святые песни раздаются на подмостках, возмущает, когда кровавую драму его религии превращают в балаган, чтобы этим добыть себе деньги и дешевую славу; нас возмущает вся опера, начиная с увертюры с ее забавно-пошлой святостью, до конца, где нас по крайней мере хотят сжечь заживо. После „Гугенотов“ не остается больше ничего другого, как казнить на сцене преступников и выводить на сцену распутных женщин… Распутство, убийства и молитвы – больше ничего нет в „Гугенотах“; напрасно вы будете искать в них чистого помысла и действительно христианского чувства. Мейербер вырывает руками свое сердце наружу и говорит: смотрите, вот оно! Там все – деланное, все лишь внешнее и ложное».
Вообще музыка Мейербера была совершенно противна романтическо-возвышенной натуре Шумана и внушала ему такое отвращение, которого он не в силах был преодолеть. После многократных посещений «Гугенотов» он не изменил о них своего мнения и подписал под статьей слова: «Никогда не подписывал я чего-либо так убежденно, как сегодня. Роберт Шуман».
Вскоре после постановки «Гугенотов» в Париже Мейербер предпринял маленькое путешествие, чтобы поправить здоровье, посетил Баден-Баден и навестил свою мать в Берлине, где, между прочим, отыскал новый сюжет, основываясь на котором, Скриб не замедлил написать либретто для «Африканки». На этот раз Скриб не особенно угодил вкусам и желаниям Мейербера, который стал настаивать на разных переменах в тексте и довел своими требованиями Скриба до такой степени раздражения, что тот стал грозить ему процессом. Дело кончилось бы, без сомнения, скандалом, если бы Мейербер не был внезапно отозван в Берлин, где король Фридрих Вильгельм, признавая все заслуги уважаемого композитора, пожаловал ему орден Pour le mérite[4] и назначил его Generalmusikdirector (генеральным директором музыки) на место вышедшего в отставку Спонтини. Мейербер принял это назначение, но от четырех тысяч содержания отказался в пользу оркестра.
Признание заслуг Мейербера на родине делало его пребывание в Берлине более приятным и доставило большое удовлетворение его самолюбию, которое так много потерпело в Германии. Здесь, как и везде, он сделался любимцем публики; кроме того, король, а за ним все общество, старались оказать прославленному артисту всевозможные знаки внимания. Король любил окружать себя выдающимися людьми, старался привлечь к своему двору артистов и ученых, с которыми любил беседовать о всевозможных вопросах науки и искусств. Мейербер сделался обычным посетителем дворца, куда его часто приглашали или на вечер, или просто к обеду, и он находил истинное наслаждение от пребывания в том просвещенном обществе, которое окружало королевскую семью, отличавшуюся не только любовью к музыке, но и большой музыкальностью, так что некоторые принцы и даже принцессы сами сочиняли.
