Ольга Елисеева - «Прости, мой неоцененный друг!» (феномен женской дружбы в эпоху просвещения)
Как непохож этот текст на сердечные излияния Екатерины в записках к самой Дашковой. И все же именно ему приходится верить, благодаря его неподдельному эмоциональному наполнению и прозрачности всех мотивов корреспондентки. Она не может допустить, чтоб ее роль спасительницы Отечества в сознании Вольтера (а вместе с ним и всей читающей европейской публики) была приписана кому-то другому.
Однако такое противопоставление обозначится лишь после переворота, пока же подругам предстояло еще многое испытать вместе. Во второй половине дня 28 нюня наступает звездный час Дашковой — поход на Петергоф.
Две императрицы
Поход на Петергоф был яркой, но уже не опасной страницей переворота. Власть в столице находилась в руках у заговорщиков, Сенат и гвардия присягнули новой императрице, военно-морская крепость Кронштадт признала власть Екатерины II, оставалось только арестовать императора. Его голштингские войска в десять раз уступали по численности тем полкам, которые двинулись против них. Поход Екатерины II во главе гвардии символизировал ее победу и нужен был для того, чтоб еще ярче продемонстрировать силу новой власти. Массовое действо, хорошо срежиссированное зрелище — этот поход концентрировал в себе все самое театральное, что было в перевороте 28 июня. Поэтому здесь Дашкова оказалась на своем месте.
При чтении записок Екатерины Романовны создается впечатление, что на фоне гвардейских полков должны были явственно виднеться две женские фигуры в преображенской форме, скакавшие где-то впереди. «Мы сели на коней и поехали во главе двенадцатитысячного войска»[47], — сказано в переводе мемуаров Екатерины Романовны, сделанном Г. Н. Моисеевой для издания 1985 г. Несколько иначе эта фраза звучит в издании А. Н. Герцена: «Мы сели на своих лошадей и по дороге в Петергоф осмотрели двенадцать тысяч войска».[48]
Перед нами далеко не самое существенное разночтение переводов текста Дашковой, обусловленное использованием разных протографов. Однако даже в этом незначительном случае зафиксированы два разных действия. Согласитесь: ехать во главе армии, или осматривать растянувшиеся вдоль дороги на Петергоф полки — далеко не одно и тоже.
Если сопоставить сведения Дашковой с другими известиями о перевороте, то столь привычная для нас картина несколько изменится. Французский дипломат К. К. Рюльер пишет о Екатерине II: «Она села верхом… и вместе с княгинею Дашковой, также на лошади и в гвардейском мундире, объехала кругом площадь, объявляя войскам, как будто хочет быть их генералом… Полки потянулись из города навстречу императору. Императрица опять вошла во дворец и обедала у окна… потом села опять на лошадь и поехала перед своею армией».[49] А Дашкова? Сопутствовала ли она Екатерине? Ехала ли с нею рядом? Сама государыня и в письме к Понятовскому и позднее в автобиографических записках ни слова не говорит о совместном путешествии: «Я… поместилась во главе войск, и мы всю ночь продвигались к Петергофу».[50]
Кажется, пары бок о бок скачущих амазонок все-таки не было. Императрица не могла позволить себе столь явный сценический прокол: никто не имел права затенять восходящую звезду. Представим эту сцену с чисто режиссерской точки зрения. Очень мало кто из простых солдат гвардейских полков, направлявшихся в поход, знал Екатерину II в лицо. Для того и понадобился символ — женщина в преображенской форме, скачущая на коне — чтоб всем сразу становилось ясно: вот государыня. Прозрачный намек на любимую покойную императрицу Елизавету Петровну был абсолютно понятен современникам. «Внемлите все пределы света / И ведайте, что может Бог! / Воскресла нам Елисавета: / Ликует церковь и чертог», — писал в М. В. Ломоносов. — «Елизавета — Катерина, / Она из обоих едина».
Дама на коне с обнаженной шпагой в руках — вот государыня для огромной массы гвардейцев. К ней направляются волны ликования, и чтобы постоянно поддерживать в войсках восторг, воодушевление, любовь к новой правительнице, необходимо, чтоб они ее постоянно видели, чтоб она казалась им близкой и доступной. Один человек, даже такой энергичный как Екатерина II физически не мог быть сразу в нескольких местах. Поэтому появляется «вторая» Екатерина — дублер в той же форме, на такой же лошади. И кстати в алой орденской ленте, которую так недавно сняла с себя настоящая государыня и передала Дашковой.
Если мы внимательно вчитаемся в текст Дашковой, то обратим внимание, что княгиня не просто скачет рядом с государыней впереди полков, а постоянно ездит отдавать приказания, перемещается от авангарда к арьергарду и обратно. Не даром другие мемуаристы не отмечают совместного пути Екатерины и Дашковой, они обращают внимание только на «государыню», но на какую?
Явление двух Екатерин во главе полков было смелым и опасным режиссерским решением. Оно могло стать как триумфом постановки, так и ее провалом. Может ли царица двоиться в глазах подданных? Конечно, нет. Поэтому подруги и не едут в Петергоф бок о бок. Одна из них скачет впереди полков, другая появляется то там, то здесь, вызывая крики ура и ликование. Конечно, подобная картина могла вскружить голову молодой Дашковой. Не даром впоследствии она называла день 28 июня — самым счастливым днем своей жизни. Екатерина Романовна купалась в выплеснувшихся на нее восторгах гвардейских полков, в грозном реве приветствий, и относила их на свой счет.
Было бы справедливо предположить, что постановка «Две Екатерины», как и большая часть сценических находок переворота 28 июня, принадлежала выдающемуся русскому актеру и режиссеру Ф. В. Волков, одному из активных участников заговора 1762 г. Ему выпало высшее режиссерское счастье — поставить не театральное, а собственно историческое действо, в котором исполнителями стали реальные люди: вельможи, солдаты, толпа, поверженный государь… и одна императрица в двух лицах.
Слияние
Утомленные дорогой, наши амазонки оказываются в местечке под названием Красный Кабак и ночуют на одном, брошенном на кровать плаще. Это тоже деталь куртуазной игры, незаметно для читателя вплетенная в мемуарное повествование. «Нам необходим был покой, особенно мне, — пишет Дашкова, — ибо последние пятнадцать ночей я едва смыкала глаза. Когда мы вошли в тесную и дурную комнату, государыня предложила не раздеваясь лечь на одну постель, которая при всей окружающей грязи была роскошью для моих измученных членов. Едва мы расположились на постели, завешенной шинелью… я заметила маленькую дверь позади изголовья императрицы… Я поставила у нее двух часовых, приказав им не трогаться с места без моего позволения».[51] Никакой опасности нет, кругом на много верст до Петербурга войска заговорщиков, но все же княгиня проявляет заметные предосторожности, сама осматривает «тесный и темный коридор, соединявшийся с внешнем двором». Снова жест, и снова на глазах у государыни, которая, надо полагать, уже начала уставать от навязчивой распорядительности подруги.
