Дэвид Дайчес - Сэр Вальтер Скотт и его мир
УНИВЕРСИТЕТ
В ноябре 1783 года Скотт поступил в Эдинбургский университет, который тогда попросту называли «Колледж», поскольку он все еще сохранял звание «Колледжа короля Иакова» («Collegium Jacobi Sexti») с тех самых пор, как шотландский король Иаков VI, ставший Иаковом I после того, как занял и английский престол, пожаловал ему этот титул в 1617 году, через тридцать пять лет после дарования университету его первого Устава. Колледж, где учился Скотт, находился не в том здании, известном под названием «Старый квадрат», что было спроектировано Робертом Адамом, усовершенствовано в проекте Уильямом Плейфэром 42 и заложено не ранее 1789 года, а в повидавшем виды и довольно обветшавшем старом доме, который стоял на том же месте.
Может показаться, что поступать в университет двенадцати лет слишком уж рано, но для Шотландии той поры это было в порядке вещей. Дэвид Юм 43стал студентом в 1722 году, накануне своего двенадцатилетия, а имя Генри Маккензи впервые появляется в университетской матрикуле в марте 1758 года, когда ему не исполнилось еще и тринадцати. В некоторых отношениях тогдашний университет больше напоминал школу, чем нынешний. Профессора опрашивали студентов и оценивали их успехи частью по ответам, а частично и по общему наблюдению. По тем или иным дисциплинам задавались писать сочинения, однако обязательных письменных экзаменов не было. Для того чтобы получить степень 44 на факультете искусств, требовалось посещать занятия на протяжении четырех семестров; учебная программа включала латынь, древнегреческий, риторику и изящную словесность, логику и метафизику. Курсы можно было слушать в любой последовательности. Подавляющее большинство студентов, однако, фактически не вытягивали на степень — они просто-напросто ходили на курсы, которые их интересовали или от которых ожидалась наиболее вероятная польза. Скотт посещал семинар Джона Хилла, профессора классической филологии (как именовалась и все еще именуется латынь в Эдинбургском университете). В автобиографическом отрывке Скотт сообщает, что Хилл «не послаблял узду дисциплины, и, хотя студенты любили его, ибо он был добрый человек, равно как и добрый филолог, он не обладал искусством привлекать к своему предмету столько симпатии, сколько снискал своей личности. Такой натуре небезопасно было вверять юношей вроде меня, кого труд прельщал весьма мало, и в буйной атмосфере его класса я быстро утратил многое из того, что приобрел у Адама и Уэйла». Занятия древнегреческим у профессора Эндрю Далзелла оказались для Скотта впустую потраченным временем. В отличие от многих своих сокурсников он в школе не учил древнегреческого и, обнаружив, что безнадежно отстал, упрямо оправдывался, заявляя о своем отвращении к языку и решимости его не учить — решимости, в которой он преуспел, о чем позднее немало жалел. Свои рассуждения он подкреплял сравнением Гомера и Ариосто 45, к вящему возвеличению последнего, подводя под это, как признавался сам, «изобилие дурной декламации и шатких доводов». Кроткий фанатик своего предмета, Далзелл раз даже вышел из себя и заявил, что Скотт — тупица и останется таковым. При этом он, правда, подивился широте внепрограммных познаний, которые выказывал Скотт. Позднее они стали друзьями.
На втором курсе Скотт обучался логике и метафизике в семинаре профессора Джона Брюса и так преуспел, что ему выпала честь выступить с чтением своего сочинения перед самим ректором Уильямом Робертсоном 46, выдающимся историком и видным деятелем Шотландского Просвещения. Однако в конце 1785 или начале 1786 года ему пришлось прервать занятия из-за открывшегося внутреннего кровотечения, вызванного, по словам Локхарта, «разрывом кровеносного сосуда в области кишечника» 47. Болезнь тянулась долго, дала несколько рецидивов, так что о точной дате ее возникновения тут говорить не приходится. На первых порах прибегли к радикальным средствам: «У меня был здоровый аппетит растущего парня, но мне запретили всякую пищу сверх той, что была потребна для поддержания моего существа, да и то давали одни овощи. А хуже всего — при моей-то склонности поболтать — стоило мне раскрыть рот, как неусыпно дежурившие у моего одра престарелые дамы коршуном на меня налетали, „чуть слышным звуком предписав молчанье“. Единственным моим утешением были книги и шахматы». Скотт сообщает нам, что читал рыцарские романы, поэзию и сочинения по военной истории, а битвы, о которых в них трактовалось, разыгрывал сам для себя, «по-ребячьи раскладывая раковины, зерна и камешки, чтобы обозначить противостоящие армии». Он даже соорудил модель крепости. Среди разыгранных им по этому образцу сочинений были и упомянутые «Мальтийские рыцари» Верто, которых он так долго хранил в памяти.
На поправку Скотт был отправлен в Келсо, где его дядя, отставной капитан Роберт Скотт, купил себе домик. В лице дядюшки, весьма одобрявшего литературные увлечения племянника, Скотт обрел то, чего был лишен дома, — старшего друга, на чью поддержку всегда мог рассчитывать в своих любимых занятиях и у кого мог искать совета в юношеских пробах пера. Перед тем как отбыть в Келсо, Скотт, едва пойдя на поправку, начал по всей форме готовиться к профессии юриста, на пять лет поступив в ученики к родному отцу: судя по всему, другого пути судьба ему не оставила. Позже он уверял, что подался бы в военные, когда б не хромота. «У меня, — писал он леди Эйберкорн в апреле 1811 года, — всегда было сердце солдата, хотя из-за хромоты я не гожусь для дела, каковое и в старости избрал бы охотнее любого другого». Но он отказался от «снов наяву», как он их называл, и вступил, хотя и не сразу, потому что все еще неважно себя чувствовал, в «бесплодную и выжженную пустыню формуляров и юридических бумаг».
«Рутину конторы… я не терпел, застенки конторы я ненавидел, но отца я любил и испытывал умом гордость и радость, оттого что мог ему послужить. К тому же я был честолюбив, а среди моих товарищей по работе удовлетворить честолюбие можно было единственным способом — работать хорошо и прилежно. Меня в известной мере примиряли с этой тюрьмой и иные обстоятельства. Плата за переписку документов обеспечивала скромный капитал, потребный на menus plaisirs 48 — театр и абонемент в библиотеке; и это немало подвигало меня к усердию. Очутившись в упряжке, я тянул так, как никто; помнится, я как-то переписал 120 листов подряд, не останавливаясь, чтобы поесть или отдохнуть. Присутственные часы мне опять же скрашивала возможность самому выбирать книги для чтения и читать их на свой манер, начиная нередко с середины или с конца… Конторка моя, как правило, была погребена под грудой самых разномастных томов, особливо же творений изящной словесности всякого рода, от которой я получал величайшее наслаждение, за исключением, может быть, романов, кроме наилучших и первоклассных, ибо я хотя и читал их во множестве, однако с большим разбором, нежели можно было предполагать».
